Термин «филофобия» – любвебоязнь – прочно вошел в обиход психотерапевтов и психологов-консультантов. Филофобия – это страх перед любовью. Еще Булгаков придал любви образ убийцы, в одночасье сразившего двоих. Поэты не раз воспевали этого «убийцу». У Шекспира он был вором. Булгаков, правда, имел в виду внезапность нападения. Но некоторые лишения при встрече с этим «криминальным персонажем», который вторгается в жизнь судьбой, неизбежны. Как и куда большие лишения – если по каким-то причинам все-таки разминулись. О них не подозревают, пока не встретились и не поняли, что могло бы быть, если бы встреча не состоялась.
Чем же так отпугивает людей зверь по имени «любовь»? Внутренним смятением и сердечными муками, возможной перспективой неразделенности и отвержения чувств? Да, существуют и такие мотивы, но они поверхностны и вторичны.
От всполохов и взрыва чувств к «мельканию»?
Люди порой боятся влюбляться, страшатся любить. Об этом не раз прямым текстом мне говорили мои собеседники и собеседницы во время психологических консультаций. Одна моя молодая клиентка признавалась: «Мне проще жалеть мужа, ухаживать за ним, но не любить». Думаете, речь идет о немощном старике, опустившемся алкоголике или просто слабом и не подготовленном к жизни человеке? Отнюдь. Муж моей клиентки – ее сверстник, преуспевающий бизнесмен, преданный глава семьи, заботливый муж и отец.
Почему же иной раз предпочтительнее взвалить на себя воз бытовых забот – только не любить? Казалось бы, естественнее взять на себя такую ответственность с «любовью»?
В свое время Николай Бердяев писал, что брак обессмысливает любовь. Это, конечно, очень спорное заявление. Но в семейной гавани удается утихомирить «убийцу», договориться жить с ним «по правилам». Да, в некотором смысле семья – это «любовь по правилам». Очевидно и обратное: семья без любви неполноценна. Но любить в семье гораздо труднее.
Вспомните признание Жени Лукашина невесте Гале из фильма «Ирония судьбы»: он однажды сбежал в Ленинград, представив, как его прежняя возлюбленная будет каждый день мелькать перед его глазами туда-сюда. Умная Галя предупреждает: но ведь я тоже буду мелькать. Но Женя, наконец, встретивший «настоящую любовь», отвечает: «Мелькай, мне это нравится».
Женя Лукашин не лукавит. И всякая любовь бывает только настоящей. Женя – достаточно зрелый мужчина, совсем не инфантильный, как его иной раз пытаются изобразить, просто он живет чувством, взрослым чувством. И не свободой он, как не перебесившийся юнец, боялся поплатиться, когда его, ничего не соображающего, судьба руками друзей втолкнула в самолет и унесла на нем в Ленинград.
Женя не готов соединить любовь и ежедневное мелькание. А в Ленинграде – Надя, пока еще любящая Ипполита, готовая соединить с ним жизнь, при всей их непохожести, расхождении в жизненных взглядах, которые она «выносит за скобки» ради своего чувства к нему. Но судьба посылает ей Женю, который одновременно позволяет ей разобраться в чувствах к Ипполиту.
Кстати, Женя взрослее и мудрее Ипполита. Достаточно послушать их диалоги. Ипполит – умный, приличный, в общем, порядочный, нравственный, хороший человек. Просто он спрятался в своем рациональном отношении к жизни от той проблемы, от которой бежит Женя, чтобы, возможно, создать новую. Женя ее чувствует, Ипполит – нет. Но с появлением Жени и он все-таки прозревает.
За всполохами самой трепетной влюбленности, за взрывом самой безумной любви всегда маячит возможность «мелькания». И Жене никто не гарантирует того, что не будет «третьего Ленинграда», когда Надя прилетела за ним в Москву. «Поживем – увидим», замечает мудрая мама.
Это нужно как минимум принять. И понять, что люди неспроста бросаются в то, чего так опасаются. Неспроста, укрываясь от стрел Купидона, как если бы они были вымазаны ядом кураре, снова и снова становятся его мишенью. И всякий раз верят, что это-то – «настоящая любовь».
Не любви боятся филофобы. Боятся ее обессмысливания в «мелькании», ее смысловой утраты, и, как следствие – разочарования в жизни.
Любви нет альтернативы, но есть альтернатива «мельканию».
Знаете, когда я впервые оценил Рональда Рейгана? Когда увидел, как после встречи с Горбачевым он развернулся, нежно, по-юношески, обнял Нэнси, и они побрели по дорожке прочь, нужные только друг другу, вдаль от всего мелькания камер. Да, Рейган – профессиональный актер, да, камеры мелькали им вслед, но они с Нэнси удалялись в свой мир, который недоступен камере. Не важно, ястреб ты в политике или голубь (лично я не знаю в ней чистопородных голубей), важно то, что у Рональда и Нэнси был такой мир без доступа, как и для Михаила Сергеевича с Раисой Максимовной, чем они раздражали обывателей.
Обыватели видят в вожаке брутального, сурового одинокого волка, у которого есть только страна («территория») для того, чтобы героически отбивать ее от врагов. Конечно, это поза для обывателей. Кстати, в «волчьем мире» одинокий волк – это достаточно редкая патология, это самое опасное, самое несчастное, самое неполноценное существо. Волкам привычно жить парами и семьями, которым они бесконечно преданы, включая своих родителей, даже бабушек с дедушками, не говоря уже о детях.
Тем более большой человеческий мир держится не на одиноких волках, а на любящих парах, у каждой из которых есть свой потаенный мир, где никто не «мелькает». Это не обязательно пары, состоящие из «первых лиц страны», в таких парах все лица – первые, первичные, всегда первозданные, никогда не примелькивающиеся друг другу. Я знал и знаю не одну такую пару. Одна из них меня воспитала. А «мелькание» – это «СМИлькание», это для телевизора и интернета.
Кого принимаем, кого изгоняем?
Психологические исследования показывают, что современные супруги и родители не принимают себя… именно в качестве супругов и родителей. Принимают – в качестве близких друзей, любовников и «детопроизводителей» (в постели), добытчиков (если это мужчина), домохозяек (если это женщина), воспитателей. Кого угодно – но только не супругов и родителей. И тогда, например, мама девочки становится «старшей сестрой», а папа мальчика – «еще одним мужчиной в доме». Это не значит, что они не любят своих детей. Любят, но по-своему видят смысл этой любви.
«Я – любящий отец, потому что все свои силы и время я отдаю на зарабатывание средств, чтобы мой ребенок ни в чем не нуждался», – скажет иной мужчина.
Позиция «любящего отца», по сути, подменяется позицией «добытчика». Все силы и время отданы заработку – откуда же их взять на доверительное общение с ребенком, на соучастие в решении тех интимных проблем, которые он переживает, на сочувствие и понимание? Для папы важнее не пойти на родительское собрание в школу, чтобы самому разобраться, что происходит с его ребенком, а провести лишнее время на работе с целью дополнительного заработка. Конечно, он любит, возможно, даже обожает своего ребенка, но «в самосознании» еще не стал отцом. А значит, и в проявлениях своей отцовской любви при всей ее неподдельной искренности и силе.
Молодые не принимают себя в качестве супругов и родителей, сплошь и рядом подменяют себя на этом месте кем-то. И именно поэтому им так трудно принять собственное дитя во всей его «многополярности» – без условий и оговорок, таким, какое оно есть и каким может, а не должно, по-нашему, быть.
Страх любви – это еще и страх безусловного принятия человека таким, какой он есть во всей его «многополярности». Мы легко допускаем эту «многополярность» в формате «книжного гуманизма». И она не тяготит, покуда мы не столкнулись вблизи с ее конкретными, подчас такими некомфортными, неудобными проявлениями. Почему влюбленные часто напоминают, да и превращаются в изгнанников? Именно по этой причине! Трагедия веронских возлюбленных – не просто печальная точка в истории вражды семейных кланов. Шекспир не был бы Шекспиром, если бы не передал через нее вечный мотив изгнания и преследования любви.
Гадкие утята любви
Психологи вслед за Карлом Роджерсом не устают писать об этом «безусловном принятии». Но кому же тогда адресовал на лекциях в МГППУ свою едкую сентенцию Владимир Петрович Зинченко: «Человек создан не для удобства психологов»? А психологов влечет к удобству. Даже Фрейд ради удобства изучения придумывает неудобного самому себе человека и внушает ему «комплекс неудобства».
Остальные, вначале в порядке оправданной научной абстракции, выделяют «личностные черты», «когнитивные стили», «поведенческие тексты», «стратегии совладания»… Но в какой-то момент начинают верить, что все это ходит по улицам, здоровается, разговаривает, радуется, огорчается, есть, пьет, спит, воспроизводит себе подобных… Это можно полюбить? Едва ли. Но зато, черт возьми, как удобно! Не только психология – все обширное семейство наук о человеке занято конструированием его чучела «со всеми удобствами». В этом ему помогают суперсовременные технологии, в первую очередь информационные. А жизнь продолжается где-то в других местах, с порой не очень удобными, но кем-то любимыми и способными кого-то любить людьми. Именно поэтому психологи не очень склонны «заниматься любовью», предпочитая заменять ее «типами эмоциональных отношений», «моделями привязанности», в лучшем случае тем же «безусловным принятием».
Что значит – полюбить? Увидеть в человеке некое бесконечно притягательное целое, которое не видят в нем или даже отторгают другие.
Об этом прекрасно писал философ Лев Карсавин:
«Смотри: она его любит и считает умным и красивым. А мы видим – глуп он и безобразен. Нет, ничего мы не видим: видит она. Любовью угадала, узнала она его ум, нам, равнодушным и холодным, неведомый; любовью узрела его подлинную красу, нами не замеченную. Мать ласкает золотушного ребенка, глядит на него и не наглядится. Безобразен он на наш взгляд – с гнилыми зубешками, с кривыми ножонками. Но все-таки права мать, не мы. Она прозрела и познала сокровенное от всех, драгоценнейшее, потому что умеет любить. Мы же не любя и не познаем, скользим равнодушным взглядом по внешности. Мы судим по наружности, по одежде; не всматриваясь, ограничиваем человека внешними проявлениями его красы и ума, не познаем его умопостигаемую, истинную, единственную во всем мире личность; не понимаем, что здесь на земле, в “гране неподобия” не может она выразиться иначе».
Эта мысль, пожалуй, лучше всего выраженная у Карсавина, на разные лады звучала у Н. Бердяева, С. Рубинштейна, еще как минимум у десятка философов, писателей и поэтов (это только из тех, кого читал я). Ее правду демонстрирует жизнь в судьбах людей.
Ох уж эти гадкие утята любви! Любящий сразу видит в «своем» гадком утенке прекрасного лебедя и в упор не видит утенка. Остальные дожидаются волшебного превращения и удивляются, когда оно происходит. Но разве художник не видит, композитор не слышит, ученый не понимает того главного, что без него и до него недоступно другим? Любовь и талант где-то совпадают, как озарение, инсайт – с первым взглядом влюбившегося. Любовь – чувство умных, мыслящих, воображающих, которые не боятся и не стесняются этого своего чувства.
Такая интересная «гносеология любви». Когда знание, как у Экклезиаста, не умножает печали. Когда все-таки прав Сократ, поставивший знак равенства между истиной и добром. Истина, как учил Гегель, это процесс, трудный процесс, а не то, что сразу и без труда открыто каждому… простаку.
Мы можем не знать, как зовут человека, сколько ему лет, какими он наделен достоинствами и недостатками, – их мы просто до поры до времени не различаем, – но уже любим. Мы принимаем его как целое, без разбора – разбора по косточкам условностей, не нами, к слову, придуманных, часто навязанных и некритически принятых. Принять условности без оговорок проще, чем человека как целое. Особенно если оно еще не возникло: «целое» гадкого утенка – прекрасный лебедь. И никакие рациональные доводы даже близких людей здесь не пронимают. Они ведь этого целого не видят. Это уже позднее приходит опыт анализа, который может внести очень существенные коррективы в первоначальный образ целого и даже принести разочарование.
В негласном принятии этого, порой драматичного, риска – смысл любви. Недаром говорят: любовь зла и слепа. А обожание – и вовсе любовь с выколотыми глазами.
Окружающие порой пытаются вернуть зрячесть. Кого, за что вы полюбили? За «красивые глазки» – в обмен на собственную слепоту! А вопрос «за что» обессмысливает любовь и может обесценить возлюбленного. Любящий, правда, – лучший адвокат и всегда найдет за что. Но это зрелый, взрослый любящий. А особо острожными и деликатными тут надо быть с самыми юными, нежными, растущими чувствами у подростков. Притом что при всей их безрассудности и безудержности подростки и без призывов «прозреть» (а еще хуже – насмешек) сами побаиваются собственной любви.
Правда, когда вы претендуете только на любовь за «красивые глазки», когда вас пора уже уважать за «добрые дела», это настораживает.
Любовь – это когда чужая индивидуальность во всем мыслимом разнообразии ее явлений становится твоей судьбой. Принцип тут один: ни от чего не зарекайся!
Страх любви – это трепет перед ограничениями и регламентами, которые кем-то когда-то установлены без нас и нашего участия. Нас не спрашивали, о нас даже не подозревали, но запретили нам кого-то любить. Согласитесь, это иррационально! Хотя за этим кроется неспособность или нежелание воображать и думать.
Любовь – это всегда снятие катаракты с «ока души» (Достоевский). Рискованная и иногда болезненная операция. Но операция стоящая, ради того чтобы жить.
