Выезжать за границу я начал довольно поздно, в самом конце 80-х, еще при СССР. В первый раз я выехал за пределы отечества, когда мне было уже сорок с чем-то. И это был сразу Лондон. Ну, а практически сразу же после этого, как говорится, пошло-поехало.

Понятно, что для человека, выросшего и социально сформировавшегося в условиях советского космоса, многое, да что там многое – почти все, необычайно поражало воображение. И среди всего прочего, совершенно отдельно, – возможно, потому что эта тема застряла колющим-режущим осколком в моем подсознании, – меня повсюду поражало необычайное, как мне казалось, обилие левшей.

Британский пограничник на паспортном контроле в Хитроу, гостиничный портье в Хельсинки, подписывающая свою книжку мне в подарок шведская поэтесса, миниатюрная официантка в ресторане Нью-Йоркского Чайна-тауна, долговязая студентка Амстердамского университета, сидящая в первом ряду аудитории и пишущая мне записку с вопросом про то, чьи влияния я испытал в начале своего творческого пути – у всех, у всех, у всех ручка в левой руке!

«Их что, никто, что ли, так и не переучил?» – глуповато мелькало в моей голове.

Это уже чуть позже я узнал что-то о вреде и даже опасности «переучивания», о пагубном влиянии его на соответствующие полушария мозга и вообще.

Я – переученный левша. В те времена быть левшой было не то чтобы предосудительно, но как-то не правильно, как-то не вполне, что ли, «по-советски».

И незадачливых левшей – меня в их числе – старательно и иногда довольно агрессивно наставляли на путь истинный, упорно и настойчиво разворачивая в «правильную», то есть в правую сторону.

Когда я пришел в первый класс, меня посадили за одну парту с девочкой Наташей Паниной. Она была такая аккуратная и такая какая-то вся выглаженная и накрахмаленная. Было сразу понятно, что она будет отличницей. Так и случилось. Но она была к тому же довольно вредная и все время жаловалась Марье Васильевне, учительнице, что я мешаю ей красиво, – с нажимом в необходимых местах, – писать букву «Д», потому что все время своим левым локтем толкаю ее под ее правый.

Тут-то Марья Васильевна и заметила, что я пишу левой рукой, и стала со всей административно-дидактической страстью изымать ручку с пером-солдатиком из моей левой кисти и решительно всовывать ее в мою же правую. Сама по себе несложная мысль о том, что нас с Наташей Паниной можно было бы просто поменять местами, и тогда я бы не мешал своей левой рукой ее правой, как-то вовсе не рассматривалась.

Нет, зачем! Да и вообще дело, разумеется, было не в том, что я мешал отдельно взятой соученице выводить пером нарядные советские буквы, а в том, что не фига вообще быть левшой – это неправильно, ненормально, от этого надо избавляться пока не поздно, это надо истреблять в зародыше, это надо лечить, пока этот врожденный порок не зашел слишком далеко.

Видимо, моя леворукость, не была слишком уж упертой, потому что переучили меня довольно быстро. Что-то, конечно осталось. Например, моя левая рука всегда была заметно сильнее, чем правая. А левая стопа на пол-размера больше, чем правая. А также мучительный для детей, подвергаемых «хорошим манерам», категорический этикетный императив, в соответствии с которым вилку следует держать в левой руке, а нож в правой, мне давался на удивление легко. Что еще? Ну, допустим, чемоданы и сумки я как правило таскаю в левой руке, мне так удобнее. Ну, и все, пожалуй.

Мой старший брат тоже был левшой, и тоже переученным. В его-то времена, то есть сразу после войны, нравы в этом смысле, – да и во всех прочих, – были куда круче, чем даже и в мои школьные годы. И на левшу смотрели тогда чуть ли не как на нарушителя государственной границы.

Писать-то его переучили, используя весь арсенал административно-репрессивных средств. Но леворукость давала о себе знать по-прежнему. Будучи студентом инженерно-строительного института, он был вынужден довольно много чертить, и чертил он левой рукой, что меня почему-то необычайно интриговало и забавляло. Про свою собственную совсем еще недавнюю «левизну» я в те моменты как бы не помнил, видимо, бессознательно стараясь хотя бы на время вытеснить из своей оперативной памяти эту саднящую травму.

Быть левшой было не то чтобы стыдно, но как-то смешно и нелепо. Как-то даже подозрительно. Как смешным, нелепым, подозрительным было более или менее все, что делало тебя не таким как все.

Во мне же с самого детства таился жуткий хищный интерес именно к таким людям, которые «не как все». Нет, особенным нон-конформистом я не был, и на сознательном уровне мне не приходило до поры до времени в голову, что можно нарушать морально-эстетические конвенции своей среды и своей, навязанной нам всем эпохи. Моя необъяснимая страсть к «не таким как все» была тайной и даже, как я вспоминаю, слегка постыдной. Даже для самого себя. Но она была, и она была сильной и властной.

Так, например, я с тайным восхищением смотрел на пионервожатую Лену, у которой один глаз был карим, а второй голубым. Она этого жутко стеснялась и носила темные очки. Но иногда она их все-таки снимала, и я жадно ловил этот момент. Для всех же прочих эта ее особенность была предметом шуток, иногда не очень добрых. Я в этих шутливых и отчасти глумливых разговорах вполне даже участвовал и сам, тщательно скрывая от окружающих свое потаенное восхищение и даже, если угодно, зависть.

Были, впрочем, случаи, – крайне редкие, – когда какая-нибудь особость начинала вдруг приносить ее носителю иногда символические, а иногда и не символические выгоды. Так было, например, и с упомянутым уже моим старшим братом.

Мой брат был волейболист. Хороший. Перворазрядник. Звезда института, в котором он учился. Тем более не было ему равных и на волейбольной площадке рядом с нашим домом, где в летние месяцы практически каждый вечер, – если не было дождя, – собирались любители и сочувствующие.

У брата был какой-то знаменитый удар левой, который был всегда неожиданным, хотя его вроде бы и ждали.

Это было торжество его так и не покоренной до конца леворукости, ее блистательный реванш. А в лучах его заслуженной славы купался и я, в такие минуты мучительно сожалея о том, что в свое время позволил лишить меня такого несомненного превосходства над скучным праворуким миром. «Вот и я бы мог так же, – думал я. – А то – правой! Подумаешь! Правой каждый может».

Ну ладно – прямо уж «каждый»! Я, например, не мог ни правой, ни левой. Хотя нет, левой бы я, конечно, смог! Впрочем, поди теперь проверь!