А чуть позже – восторг от лазания по трофейным немецким танкам и орудиям на месте будущей гостиницы «Россия», а ныне – парка «Зарядье». А еще позже – странное чувство при виде остова разбомбленного дома, мимо которого пролегал ежедневный путь в детский сад, где излюбленным сюжетом на занятиях по рисованию был, разумеется, такой: самолет со свастикой на борту сыплет бомбы на горящие дома, а его сбивает краснозвездный истребитель.

Потом началась школа. По дороге к ней я каждое утро проходил мимо нищих инвалидов с медалями на груди, и хотя бабушка что-то объясняла мне – эта картина была выше моего понимания. Особенно странным и страшным был момент, когда я, семилетний мальчик, давал им милостыню: эти изуродованные лица с плачущими глазами, эти культи вместо рук и ног, этот запах!.. Таков был мой образ войны – таким он и остался навсегда.

Конечно, как все дети, я просил взрослых «рассказать про войну». Их ответ был один: «Что о ней рассказывать? Слава богу, что она кончилась».

Только много позже я понял, почему со мной не хотели говорить о пережитом: щадили. Знали: ребенок не поймет, а объяснить ему невозможно. Главное – она кончилась, и ничего подобного никогда не должно повториться.

А вот День Победы – 9 мая 1945 года – действительно любили вспоминать. Это был миг абсолютного, немыслимого Общего Счастья, безграничного ликованья, любви к Жизни, поправшей Смерть. Чувство всеобъемлющего восторга бытия, пусть иллюзорно, но как будто вправду искупившего весь пережитый ужас, все страдания, всё неизбывное горе потерь и утрат. Это был воистину День Победы – единственный и неповторимый!

И никому из тысяч, в спонтанном сердечном порыве заполнивших в тот день Красную площадь, из десятков миллионов советских людей по всем городам и весям не могла бы прийти мысль (и она действительно не пришла) прийти сюда же через год, чтобы тот же порыв воспроизвести еще разочек. Нет, людям, ликовавшим в День Победы 1945 года, эта нелепая мысль не пришла ни через год, ни через два. Им она не пришла никогда.

Она пришла в голову через двадцать лет совсем другим людям в совсем других обстоятельствах, главными из которых было два: первое – утрата государством и обществом исторической перспективы (начиналась знаменитая эпоха застоя) и второе – сменилось поколение (пришли молодые люди, не знающие ни войны, ни того Дня Победы). Так страна вступила в новое время своей истории, с небольшим антрактом продолжающееся до сих пор, – мифологическое.

Но и у мифологического времени, оказывается, тоже есть своя периодизация. Старые учителя истории, думаю, хорошо помнят, с какой интенсивностью шла в те годы мифологизация всех этапов советского периода – Октябрьской революции и Гражданской войны с их вождями и героями, борьбы за «социалистическое переустройство деревни» и передовиками первых пятилеток – и далее – через победоносную войну – к «развернутому строительству коммунизма». Пафосом того этапа мифилогизации был созидательный порыв общества, который под всепобеждающим знаменем самого научного учения утверждает самый передовой общественный строй и борется за мир во всем мире.

Но поскольку с тех пор кое-что изменилось, на втором этапе мифологизации многие из прежних приоритетов утратили актуальность и нагрузку пришлось перенести на оставшиеся. Ни о каком «самом передовом обществе» (и вообще о развитии общества) речь уже не идет. Речь идет о государстве, о его величии. А история всех минувших веков учит, что великими всегда оказывались государства, превосходившие любого потенциального противника военной силой. Но военная сила, как известно, ничто без людей, умеющих ею управлять и без общества, любящего и гордящегося этими людьми. Воспитать такое общество можно только на живом примере тех, кто беззаветно отдавал все свои силы и самую жизнь на военный алтарь Отечества.

В этих обстоятельствах, воистину, если бы Великой Отечественной войны не было – ее нужно было бы выдумать! В ней есть всё, что нужно: подвиг армии и подвиг народа, роль государства и его вождя, гекатомбы жертв и триумф над действительно смертельно опасным врагом. И есть традиция Дня Победы: смотрите, чувствуйте, ликуйте – мы ежегодно одерживаем победы, мы каждый год этот праздник «готовы повторить»!

Один знакомый историк-немец сказал мне как-то: «Мы, немцы, пережили счастье поражения, а вы, русские, – трагедию победы».

И вот я смотрю на нынешних учеников начальной школы, проносящихся на переменах по коридорам, украшенным плакатами «Всё для фронта, всё для победы!», «Воин Красной Армии, спаси!», «На Берлин!», и не обращающими на них никакого внимания; вот я слышу, как они хором поют: «…похоронен был дважды заживо, жил в разлуке, любил в тоске…», вспоминаю нищих инвалидов своего детства и думаю… Уверен, вы понимаете, что я думаю.

Я думаю о том, что у детей, живущих через три четверти века после войны, нет и не может быть о ней никакой «памяти». Что для них та война? Некий огнедышащий и маловразумительный образ, сложившийся из фильмов, плюс какие-то обрывочные «знания». И чего мы, учителя, хотим от них? Способности назвать те или иные даты? Причины и следствия? Имена? Места сражений? Потери сторон? Названия стран-участниц? Или семейная память о воевавшем деде-прадеде, фотография которого знакома с раннего детства?

Что для них День Победы? Просто праздник, наполненный кучей мероприятий, к которым надо специально готовиться? Или день, когда с тоской и печалью вспоминают всех членов семьи, опаленных той войной?

А если это так, то с какой стати государство и его система образования вмешивается в эту частную – семейную, человеческую – память?

Ответ прост: государство хочет заместить эту тихую память-скорбь своей памятью – памятью государства-победителя, со знаменами и литаврами марширующего по столицам поверженных врагов. Государству не важна заплаченная его гражданами «цена», ему важен «конечный продукт» – момент торжества: падение Берлина именно на 1 мая и переподписание Акта о безоговорочной капитуляции именно в Потсдаме, резиденции германских императоров (напомню, что формально Германия признала поражение 8 мая, почему, собственно, весь мир празднует день окончания войны на день раньше нас).

А что касается меня самого, то я знаю: мне само по себе вспомнится всё, чему должно вспомниться в этот день. Всё и все. И в кругу семьи я просто выпью рюмку водки за вечную память всех страдальцев и мучеников той войны. Мне семьдесят шесть. Мне – можно.