Кто из нас в детстве не испытал – хоть ненадолго – прилива счастья, прочитав впервые катаевский «Белеет парус одинокий»? Пенная волна бьет о борт ялика, два мальчика надежно защищены от суровостей жизни отцовской любовью и семейным достатком; и «Ешь землю, что никому не скажешь», и благостное южное солнце равно освещает всех – и «барчука» Петю, и «босяка» Гаврика, и торговку мадам Стороженко, и ее «бичков» – «посмотрите, разве ж это бички? – это воши...»

Роман Владимира Жаботинского «Пятеро» – это, если можно так сказать, «Белеет парус одинокий» для взрослых.

Парадоксально, но автор этого замечательного русского романа гораздо больше известен в Израиле, нежели в России. Отечественные энциклопедии и словари о русском писателе Владимире Жаботинском (1880-1940) долгие годы хранили осторожное молчание. Первым, насколько мне известно, его нарушил биобиблиографический словарь «Русские писатели» – он среди прочего о Жаботинском вот что сообщает: «Теоретик, публицист, один из идеологов сионизма», стоявший, добавим, у истоков создания государства Израиль, – любое из этих определений на много десятилетий перекрыло книгам (и имени) Жаботинского путь к отечественному читателю. Добавим, что и зарубежные биографы Жаботинского в перечне его дарований обычно редко упоминают (а то и совсем избегают разговора) о его литературных заслугах. Может быть, потому, что биографии эти написаны в Израиле, и их авторы были увлечены жизнью «видного деятели сионизма» Зеева («Зеев» – на иврите «волк» – такое имя он взял, начав заниматься еврейскими проблемами) Жаботинского, не заметив при этом жизни русского литератора Владимира Евгеньевича Жаботинского. А она была.

Боевой (и литературный) путь Жаботинский прошел от «Сказания о погроме» (так называется поэма Бялика, которую Жаботинский блестяще перевел в 1903 году) до «Слова о полку» (1928), автобиографического романа о создании еврейского батальона в составе британской армии во время Первой мировой войны. Начав печататься в начале века под псевдонимом Altalena (ит. «качели»), Жаботинский вскоре стал одним из ведущих российских журналистов – и сегодня понятно, почему: многие его фельетоны и публицистические статьи ритмически организованы, как стихи, и драматургически выстроены, как пьесы…

Современники литературный талант Жаботинского оценили: на «этом» берегу – сентиментальный Горький, на «других берегах» – желчный Осоргин. Корней Чуковский, друг юности Жаботинского, назвал его «самым талантливым» из людей, встреченных в юности, и был уверен, что его ожидает широкая литературная дорога.

Владимир Жаботинский

Во времена перестройки, когда была мода на эмигрантскую литературу, Жаботинского как-то проглядели, не попал он «в обойму», и в нынешней России его книги печатают не очень-то охотно. Только в XXI веке до отечественного читателя добралось, быть может, лучшее сочинение Жаботинского – роман «Пятеро».

Издательская судьба романа причудлива. Впервые он был опубликован в Париже в середине 1930-х (к этому времени Катаев уже начал писать «Белеет парус одинокий», Житков закончил «Виктора Вавича», а Чуковский издал повесть «Гимназия» («Серебряный герб») – три сочинения, объединенные с «Пятеро» временем и местом действия). В 1990 году роман был переиздан в Израиле, в издательстве «Библиотека Алия», ориентированном на русскоязычную диаспору. В начале 2000-х он вышел в Одессе, а затем в Москве, в издательстве «Независимая газета».

В жанровом отношении «Пятеро» – нечто среднее между семейной хроникой и мемуарным романом. Но эти понятия мало что в нем описывают и проясняют.

Какая-то удивительно полнокровная и разноцветная жизнь увлекает нас в первых главах романа – освещенная щедрым солнцем юга и подпитанная щедрым временем больших ожиданий. Действие романа начинается в Одессе накануне событий 1905 года. Многонаселенный, многоголосый, дружественный к людям мир доверительно окружает главных героев романа – пятерых детей семейства Мильгром (похожий уютный мир окружает героев булгаковской «Белой гвардии»).

Это добротная проза в хорошем, старомодном смысле слова. Здесь нет игры с читателем, «концептуального романа», как сказали бы сегодня, нет и «романа с тенденцией», как сказали бы в прошлые времена.

Последнее случилось скорее вопреки, чем благодаря авторской воле: строго говоря, изначально Жаботинский собирался написать роман о том, как «...на примере одной семьи... свела с нами счета... вся предшествующая эпоха еврейского обрусения». К счастью, роман вышел из берегов авторского замысла – и вот перед нами вольная, ликующая, бурливая городская жизнь начала века. Первые главы романа – взволнованный гимн этой жизни. «Книга ликований», как сказал бы Аким Волынский. Кумиры оперной сцены и неистовство галерки, будни городской газеты и праздники первой любви, уединенные прогулки на Фонтане и бурные демонстрации на Дерибасовской (среди тех демонстрантов – и юная гимназистка Лидия Гинзбург с красным бантом на груди, о чем впоследствии в своих дневниковых записях упомянула). «Физиология Одессы», написанная счастливым человеком.

Одесса. Вид на Оперный театр. Начало XX века

Импульс к написанию романа – любовь к этому городу, к этому времени, к своим героям. Любовь, то и дело переходящая в нескрываемое любование.

Пожалуй, самое неожиданное в этой опьяняющей любви – ее трезвость и зрячесть (это вообще в любви бывает редко).

Жаботинский обладал каким-то иммунитетом к иллюзиям и соблазнам своего времени. На протяжении романа перед читателем проходит парад мифов и модных обольщений, владевших умами современников (и каких современников!) Владимира Жаботинского. «Народничество», «эмансипация», «р-революционность», «еврейская самооборона», «золотой век Одессы», «проблема пола».

Взять хотя бы один из краеугольных эпизодов новейшей истории – восстание на броненосце «Потемкин», кем только не описанное – от Валентина Катаева до Корнея Чуковского, прославленное эмблематичными кадрами из фильма Сергея Эйзенштейна. Но нигде не доводилось встречать воспоминаний, подобных тому, какое оставил об этом дне Жаботинский. А он говорит о том, что после потемкинского дня, дня надежд, наступила потемкинская ночь, ночь разочарований: «...в порту еще с захода солнца шибко текет монополька; уже давно, махнув рукой, подались обратно в город обманутые агитаторы... а то уж их барышень хотели пробовать вприкуску...». «Глупые, неопытные, молодые, мы не предвидели, что хорал его (восстания. – О.К.), начавшийся набатом, в тот же вечер собьется на вой кабацкого бессмыслия...» Как похоже это на блоковское ощущение послереволюционных дней – сначала восторженное: «слушайте музыку революции!», потом недоумевающее: «но не эти дни мы ждали», и наконец – отчаянное: «было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве»... Совпадает даже по акустическому ощущению происходящего.

Вот описывает он создание отряда еврейской самообороны (после кишиневского погрома они стали возникать в России, и Жаботинский сам был одним из организаторов такого отряда в Одессе). Опоэтизированные Бабелем налетчики – герои «Одесских рассказов» – прямая производная этих «вооруженных еврейских формирований», и Жаботинский ясно видит опасность, исходящую от «человека с ружьем». Едва вооружившись, вчерашние потерпевшие сами становятся налетчиками и бандитами (и такой налетчик в романе «Пятеро» уже появляется). «Называлась эта система финансирования безденежных начинаний “экс” и применялась уже просто и открыто для пополнения личной кассы налетчиков. Всего любопытнее было то, что свирепствовал “экс” у нас в городе только среди евреев. “В два кнута хлещут еврейскую массу”, – меланхолически писал мой коллега по газете, фельетонист на серьезные темы: ночью, дубинками, – чужая сволочь, днем – своя».

Вот рассказывает о том, что на языке советской критики называлось бы «пробуждением революционного сознания в массах»: «Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине и влиянии, превращалось в основной стержень государственной власти. Гражданин думал, будто он штурмует бастионы самодержавия; на самом деле осаду крепостей вело начальство, миллионов крепостей, каждого дома, и авангард осаждающей армии уже сидел в подвальных своих окопах по сю сторону ворот».

Современный мурал на доме, где жил Жаботинский.
Одесса, улица Базарная

И этот спокойный голос, комментирующий трагические события эпохи, – «и так было» – слышен на протяжении всего романа.

Как всякий настоящий художник, Жаботинский остро чувствовал слом времени. Дети семьи Мильгромов – это и дети «страшных лет России». И если в первых главах романа описан как бы «зенит» счастливого жизненного уклада, то в последних – его «закат». Трагический отсвет заката ложится на каждую из пяти судеб. Нелепо гибнут любимцы автора, Маруся и Марко. Лика становится то ли профессиональной революционеркой, то ли профессиональной шпионкой.

Вопрос, мучивший и Достоевского, – «все позволено?» – Жаботинский ставит в эпоху, когда в России прочли Ницше и Вейнингера.

Одна из главных сюжетных линий романа – история Сергея Мильгрома, «человека, родившегося не в свое время». Он становится заложником витающей в воздухе идеи всеобщей вседозволенности – вступает в любовную связь с Нюрой и Нютой, матерью и дочерью, и постепенно переходит на их содержание.

В конце романа его ждет возмездие воистину античное – он слепнет от руки мужа (и отца) своих возлюбленных...

Казалось бы, будущее в этой семье есть только у Торика – примерного сына, прилежного ученика и убежденного сторонника ассимиляции. Но это будущее тоже можно представить: талантливый и честолюбивый еврейский юноша, выкрестившись, закончит с блеском, например, юридический факультет, сделает стремительную карьеру при коммунистах, войдет в новый советский истеблишмент (партийная работа, а может, работа в органах) – и в конце концов будет уничтожен революционным Молохом, как это было с тысячами таких, как он.

«Пятеро» – это роман о том, как «время больших ожиданий» становится «концом прекрасной эпохи» (которая совсем скоро перейдет в «окаянные дни»).

И все-таки, «Пятеро» для Жаботинского – что это было? Попытка ответить на призвание своей молодости? Жаботинский навсегда уехал из России в 1916 году, влекомый мечтой о создании еврейского государства. В том же году, в Лондоне, с ним виделся Корней Чуковский, впоследствии написавший восторженные воспоминания о Жаботинском – почти через 70 лет после знакомства! Жаботинский оставил в альманахе «Чукоккала» лаконичную запись. Он тогда уже был поглощен идеями создания еврейского батальона.

Бабель в лубянских застенках вспоминал о свидании с ним в Париже в 1935 году, и речь о литературе не заходила. Казалось, художественное творчество не было средоточием его интересов. Оказалось, что было. И не случайно ведь секретарю своему в последние годы жизни сказал: «Я – человек волею Божьею умелый лишь в одном – писать...» Невольно проговорился?

В молодости Жаботинскому, владевшему более чем десятком языков, прочили карьеру первого языковеда Европы (так утверждают его биографы). Языками, если можно так сказать, светского общения Жаботинского были французский, итальянский, испанский, иврит... Но вот по прочтении романа «Пятеро» складывается впечатление, что языком его духовной – а значит, подлинной – жизни был русский. Так же, как его истинной родиной была русская литература. Публикация романа «Пятеро» дает повод подумать о том, что литературная судьба Владимира Жаботинского – это драма не то чтобы незаслуженно забытого, но скорее добровольно не состоявшегося русского писателя.