Помню: лето, я сижу во дворе на карусели одна. Не знаю, где подружки. Может, еще не вышли, может, мама позвала обедать, может, сначала надо помыть полы и тогда выпустят, может, зашли воды попить.

Из окон большого пятиэтажного дома с непослушными шторками громко поет Пугачева про золотую карусель. Не все слова понятны, но про золотую карусель понятно, потому что вот же она, желтая, а значит, золотая, я как раз на ней. И сердце, маленькое детское сердце, сжимается от грусти.

И я перебираю ножками по песку по часовой стрелке, а потом против. Песок забивается в сандалики, но я не останавливаюсь. Смотрю в окно, под ноги, разгоняюсь сильнее, чтоб голова закружилась и грусть ушла, останавливаюсь, перевожу дух, трясу ножками, чтобы вытряхнуть песок, замечаю, что подорожник с коленки слетел. Снова смотрю в окно. А Пугачева все поет. Непослушные шторки обнимают соседние окна и любопытно заглядывают внутрь чужой квартиры.

И, наверное, очень хотелось тогда заплакать. Но детство же, лето, подружки вот-вот выйдут, в «слепую курицу» наверняка будем играть на выбивалке для ковров и ногти клеить из розовых цветов – нельзя плакать.

Но можно потом, через много лет. Глаза сами станут мокрыми, потому что иначе не получится: случайно услышится Пугачева, и всплывет этот детский момент с каруселью, ножками в сандаликах и большим домом с открытыми настежь окнами.

...Вообще, в городе детства интересно.

На всё смотришь другими, взрослыми глазами, но и ребенка в себе помнишь, оберегаешь, носишься с ним.

Вот серенькие затёртые пятиэтажки, которые в детстве казались высокими, как небоскрёбы, и бесконечно длинными – пока обежишь их, выдохнешься.

Одиноко, в сторонке, как скромные девчонки на танцах в сельском клубе, стоят во дворах выбивалки для ковров, в ожидании ковров для фотографий в «Одноклассниках» и детей, которые сыграют в «слепую курицу». Дождутся ли.

Карусели – те самые, на которых. И никакие не золотые уже, конечно. Низенькие, вросшие в землю, состарившиеся.

А я иду по детской площадке, и мне вдруг хочется заглянуть в трубу какой-то конструкции с кольцами из ржавых железяк. Причем с другой стороны она запаянная, и взрослой мне как бы понятно, что через эту трубу на мир точно не посмотришь, неба не увидишь. Но ребенок внутри говорит: загляни, а вдруг, вдруг там что-то есть. Ну подумаешь, что в трубах могут быть осы, но не сидят же они и не ждут меня сложа руки.

Эта детская память про ос в трубах не отговаривает. И я осторожно заглядываю, потому что для детского человека любопытство сильнее и понятнее какой-то там воображаемой боли.

В трубе, понятно, чернота. И взрослый во мне самодовольно кивает: я ж говорил. Но и ос нет, зря пугали. Показываю ему кулачок и иду на качели. Несмазанные, ободранные, они во всё горло вопят, что существуют. А я раскачиваюсь сильнее. Пусть весь двор слышит, что вместе с качелями существую и я.

Сиреневый цикорий щекочет правую ногу, и я со своим ребенком внутри продолжаю удивляться: ну как, как из этого цикория делают почти кофе, который по вкусу и запаху, правда, похож на кофе. И у меня взрослой есть вроде интернет, чтобы узнать. Но зачем?.. Когда хочется продолжать удивляться.

Я – точно буду продолжать.

Не говорите мне про цикорий.