С годами все сильнее тянет к учителю – потихоньку начинаешь понимать, зачем он, что может дать. Но никогда до конца: это – тайна. Учителя уходят и уносят ее с собой, неразгаданную. Как до этого – их учителя.

Только сейчас внутри оформляется то, что ты можешь сказать Учителю. Чаще – спросить. Но его уже нет. И ты спрашиваешь себя.

А пока учителя с нами, спрашивать рано. Еще в силе уверенность, что все понятно. И что уже можно обойтись без учителей. Просто не доросли еще до ученичества… До которого доросли учителя.

Независимость от учителей перерастает в одиночество.

А до этого все было лишь сбивчивым отчетом о выученных уроках, в которых учителя ухитрялись расслышать то, чего не слышал ты сам. И вот только сейчас я слышу свой собственный голос, уже услышанный ими.

Это и есть одиночество. Одиночество ученика. А любой хороший ученик – одинок. Одинок и свободен. Тогда как средний – просто независим.

Вот находка – у Владимира Одоевского, писателя, музыковеда, мыслителя:

«Дети были лучшими моими учителями – дети показали мне всю скудость моей науки. Стоило поговорить с ними несколько дней сряду – вызвать их вопросы, чтобы увериться, как часто мы вовсе не знаем того, чему, как нам кажется, мы выучились превосходно. … для свежего, не испорченного никакою схоластикою детского ума нет отдельно ни физики, ни химии, ни астрономии, ни грамматики, ни истории и пр. и пр.»

«Находка» – слово ключевое. Потому что, когда читал 40 лет назад, искал совсем другое или вовсе не искал. Нужно регулярно проделывать смысловую ревизию классики, «перевчитываться». А юноша и вчитываться еще не умеет. В 1978 г., когда мне, школьнику, в руки попал томик «Русских ночей», недавно изданный в чудесной питерской серии «Литературные памятники», я был по-юношески восхищен Одоевским «в целом». Это нормально – целое схватывается и захватывает раньше частей. Но в целом, способном «захватить», нет заменимых деталей, на чем целое и держится, в чем и состоит его секрет. Вот они-то и дозревают вместе с читателем, хотя автор сознательно не вкладывал в каждую из них какую-то особую «генетическую программу».

Открыл Одоевского... Ни черта ты не открыл. А если открыл – только книжку первый раз.

А вот мой учитель В.В. Давыдов – «открыл»! Как-то летом в начале 80-х мы сидели у нас, тогда еще на любимой Преображенке, втроем с отцом Т.В. Кудрявцевым, в его кабинете. И вдруг Василий Васильевич неожиданно восклицает: «Ребята, я тут на даче открыл Есенина!». Что-то из неизданного? Нет, выясняется, что речь идет о стихах практически из школьной программы. А у Давыдова пылают глаза! Гениальный ученый, академик, человек высокой литературной культуры и безупречного литературного вкуса – открыл «школьного» Есенина? Потому и гениальный... Свободный от «программы».

А Одоевский? О том, что патриархальное российское болото XIX века начинено минами противостояния «отцов и детей», мы знали еще в школе. Об этом – так или иначе, вся русская классика. И самобытный мир детства воссоздан в ней превосходно. Но, как правило, это «превосходное превосходящих». Даже – и в первую очередь! – у романтиков, к которым принадлежал Одоевский. Только для Одоевского дети – соучастники строительства разумного взрослого самосознания, творцы культуры, которая в этом строительстве наполняется смыслом. Тем, что ее и делает культурой, а не просто «цивилизацией», сотканной из больших и малых значений. А вот больших и малых смыслов не бывает. Как не бывает большой и малой культуры. Тем более – «высокой» и «низкой».

Еще не родился Корчак со своим «подняться до ребенка» (хотя даже у Корчака мотивировка «чтобы не обидеть» – от «превосходящего»). Еще не написана великая книга Имре Лакатоса «Доказательство и опровержения» (ее, к слову, очень любил В.В.Давыдов), где воображаемые дети с воображаемым учителем производят «смысловую ревизию» математических понятий, и в итоге им предстает их скрытая логическая изнанка. Еще не создала свою трехчленную типологию культур Маргарит Мид, среди которых она выделила: (1) постфигуративную (младшие учатся у старших), (2) конфигуративную (младшие, включая взрослых, учатся не только у старших, но и у сверстников) и (3) префигуративную (младшие и старшие учатся друг у друга).

Кстати, по Мид, русская культура времен Одоевского – типичный образец постфигуративной культуры с элементами конфигуративности.

Так оно и есть. Но уже есть Одоевский… Вот и думайте! О превратностях исторического развития, разгадку которых надо искать в личности, столь же «историчной», сколь и сама история. О том, что история заранее не расписана «по ролям» для личностей. О том, что историческую пьесу играют только первым составом – замен не бывает…

Учителя и ученики – первый состав. Они вынашивают и передают в истории то, что называется «социальностью». И тут я, пожалуй, не очень справедлив в отношении Корчака. Нет, не просто от страха «не обидеть» это «подняться», «тянуться на цыпочках» (хотя в той же медицине Гиппократово «Не навреди!» не отменяет ее новейших достижений и прорывов). Корчак – об осторожности в отношении к «социальности».

Смысл «социальности» в том, что люди внутри нее вместе становятся и остаются людьми. В любых обстоятельствах. Необратимо. Даже если от общества останется один человек, состоявшийся «социально», он человеком и останется. «Социальность» – иммунитет от бесчеловечного, от одичания, в которое очень легко впасть, не покидая круга людей. В нем чаще и впадают. А «социальность» узнается в отшельниках, странниках… В одиночестве. В свободе. А порочный круг переделегированной друг другу, а в итоге никому, ответственности – вовсе не социальность, а нечто противоположное.

«Социальность» – иммунитет, всякий раз заново приобретаемый. Ведь она – не совокупность индивидов, живущих сообща и на многое не способных друг без друга. Под эту квалификацию подойдет и стадо, и стая, и даже колония. «Социальность» – это чувство локтя, которого нет рядом. И сердца, которое бьется где-то далеко и неслышно. И мысли, которая проникла в природу того, о существовании чего ты даже не подозреваешь… Например, об особой «социальности», которая еще не может заявить о себе на общепонятном языке. Скажем – о «социальности» детской.

В ней перемешаны собственно «социальное» и индивидуальное, глубоко личное, значения и смыслы, нормативность и подчас кажущееся «аномией». Взрослые стремятся придать этому порядок – прозрачный и комфортный прежде всего для них самих. Не сознавая, что действуют при этом трафаретно-школярским, то есть совсем не взрослым, способом. Отбивая извечную тягу ребенка к себе самому, в какой бы необычной форме она ни представала. О ней писал в своих научных дневниках выдающийся психолог Д.Б. Эльконин. А взрослые ее обрезают, становясь одинокими в самом мрачном и приземленном смысле этого слова. Так и не доросшие до высот ученичества. Поэтому у нас переизбыток «воспитателей», а учителей нет.

О ней – по сути, и все книги Януша Корчака. Что книги – вся энергия его жизни ушла на поддержку этой тяги к взрослости, без которой история человечества просто бы остановилась, да и не началась бы. Он сам остался, по сей день остается взрослым с планетарным притяжением.

Большой человек, который дважды был маленьким. Точнее – был и снова стал, поднявшись выше всех больших людей. Возвышенно одинокий. И совсем не одинокий – нашедший, построивший смысл, вокруг которого, сам того не ведая, вращается мир детства.

Свободно вращается. Свободно и непредсказуемо.

У Юрия Шевчука есть неологизм – «Единочество». Может, так лучше?