Вадим Скуратовский, школьник

«Потирая руки, я решил: ну теперь-то они меня напечатают!»

Это скандальная история. Мы жили на Украине, в Черниговской области, в Куликовском районе. В 1953 году мне было 11 лет, и я беспрерывно рассылал свои стихи в газеты – «Юный ленинец», «Зiрку» и прочее. Конечно, никто меня не печатал, и отец, помню, еще говорил: «Цей колись мене посадить» [«Этот когда-нибудь меня посадит»].

Когда грянуло 5 марта, я возликовал, в отличие от остального человечества. Потирая руки (про себя), я решил: ну теперь-то они меня напечатают! Я постараюсь сочинить некрологическое стихотворение – и у них другого выхода не будет! Напечатают!

Я сел и в один присест написал стихи:

Вiн не вмре у пам’ятi народнiй,

Його iм’я житиме в вiках,

Зодчий небувалих на землі походiв,

Що гримiли на всiх материках.

И немедленно отправил в районную газету – под названием «Сталінський шлях» [«Сталинский путь»]. Руководил этой газетой такой умеренный пьяница Вишня. Через несколько дней родители открыли газету – и ахнули: редактор Вишня там напечатал свою поэтическую некрологию, но он взял у меня несколько строчек! Возмутились родители – ну разве так можно? А я не понимал их возмущения.

Короче говоря, я был настолько занят сочинением этого стихотворения, что… Ну я, конечно, смотрел, что происходит вокруг, все плакали, но мне было не до этого.

Отец мой не просто не плакал – он спрятался в своем учительском, директорском кабинете, в школе, чтобы не видели, как он радуется.

Потому что он все знал, что происходило в этом мире, начиная с 1914 года и последующих годов: сестру с мужем сослали в Сибирь, отца (то есть моего деда) раскулачили и все такое…

Неприязнь же отца к генералиссимусу и прочим была такова, что на следующий день после похорон слышу – тихонько в спальне родительской отец говорит матери: «Чого ти, дурна, плачеш, та через 50 рокiв про нього будуть писати у пiдручниках iсторії, як зараз пишуть про Ксеркса та iнших перських царiв» [«Чего ты, глупая, плачешь, да через 50 лет о нем будут писать в учебниках истории, как сейчас пишут о Ксерксе и прочих персидских царях»]. Но мать как-то не очень обращала на это внимание, плакала и плакала, потому что все вокруг плакали.

Я к этому относился, к сожалению… Дело в том, что где-то с десяти лет я смотрел на историю как на большое и занимательное приключение, и то, что произошло, для меня было более всего приключением, потому что – флаги! плачут!

Трансляция по радио, я слышу, как захлебывается голос то ли Кагановича, то ли Молотова, мне это было действительно интересно, но к Сталину я был равнодушен.

Не потому что был столь прогрессивен, а потому что был занят совсем другими делами.

Но то, как рыдала тогда толпа, я видел. Немолодой полковник, приехавший в наше село к своим родственникам, стоял возле телефонного столба, обхватив его, и так рыдал, что оседал, оседал… а потом не мог встать.

На этом приключении не закончилось. Со Сталиным было все ясно, первое, что сделал отец, когда по радио услышал про XX съезд, – он схватил гипсовое изображение Сталина, вышел на крыльцо и ка-а-ак хряснул! Прибежал я в колхозное правление, а там такой Агранович, толстый дядька, не дурак выпить, выбежал с портретом Сталина на крыльцо и это изображение изо всех сил…

Спокойно к этому относились все колхозники, потому что они были маленько просвещеннее горожан. Они прошли через коллективизацию 29-го, и все они помнили 32-й и 33-й год…

На юге Украины были случаи людоедства. Хрущев же приезжал к Сталину еще в 48-м году и начал говорить, что на Украине происходит, но тот кулаком по столу и закричал: «Ах ты, народник!»

32–33-й год – то, что происходило на Черниговщине, эти страшные сюжеты… Помню разговор конца 48-го года. Моя тетка Степанида, ей было уже под 60, вдова командира, который организовал колхоз и погиб вместе с сыном – в мае 45-го… Хтось каже – там голод в 1933-му, а тетка – ну то ж, мабуть, вредительство… [Кто-то говорит – там голод в 1933-м, а тетка говорит – ну это же, наверное, вредительство] Как закричал мой отец – какое такое вредительство! И сразу же замолчал.

Как-то довольно откровенно в деревнях об этом говорили. Очень трудно было быть при этом «культе» ввиду беспросветной нищеты.

С 46-го по 48-й год я не видел хлеба.

Однажды мать пшеничный хлеб испекла, и меня этот запах как бы ударил… и я начал отступать от всего этого… а мать говорит – это для батька! Отец вернулся с язвой с войны… А я помню также такую идиллию – мы ходим в лес и собираем липовые листья, которые потом будем измельчать и превращать в хлеб. Липовый хлеб. Конца 1947-го года.

Вадим Леонтьевич Скуратовский (р. 1941),
историк литературы и кино

Григорий Розенберг, дошкольник

«От елочных веток на большом портрете Сталина пахло Новым годом, а от черного банта – почему-то уксусом»

Единственное, что непрерывно и качественно работало в нашей одесской, без каких-либо удобств, однокомнатной квартире, – это радиоточка. Не умолкая. И, хотел я или не хотел, но новостные вливания я получал автоматом с самого раннего детсадовского возраста. Поэтому, когда диктор стал по утрам, во время моего сбора в садик, рассказывать о состоянии здоровья товарища Сталина, я это слушал, слышал, проникался и тревожился по-взрослому.

В садике у нас был еще один такой ненормальный. Мой сверстник. Его тоже интересовало, что говорят по радио. Даже фамилия у него была как специально для радио – Игорь Левитан. Каждое утро мы с ним в раздевалке обменивались новостями…

А потом настало то утро, когда мама разбудила меня, заплаканная и бледная, и сказала, что умер Сталин. Я очень хорошо помню, эти слова показались мне невероятными.

Я даже не слишком понял, что мама сказала. А когда мозги уже полностью проснулись, и я уловил, наконец, смысл этих слов, я стал рыдать так, что мама уже испугалась за меня.

В садике Игорь Левитан все подтвердил. Он был не так напуган, но выглядел весьма серьезным. Потом в течение дня я забывал, что это случилось, даже смеялся иногда, но когда вспоминал, пугался, будто меня застукали за чем-то стыдным.

Это было в четверг.

В пятницу и в субботу я приходил в садик с траурной повязкой на рукаве (мама сшила такие всем членам семьи), и даже не очень любившая меня воспитательница похвалила и поставила всем в пример.

Портреты Сталина были украшены пышными черными бантами, почему-то появились елочные ветки, и я поймал себя на том, что испытываю некое праздничное возбуждение, что от мысли о таком грандиозном событии у меня что-то сладко обрывается в груди.

В воскресенье папа, мама и я пошли на Соборную площадь, где на низком драпированном постаменте сидел в кресле большущий Сталин в бронзовом френче и накинутой на плечо бронзовой шинели. Сидел и величественно смотрел на искрящуюся перед его постаментом действующую модель каналов, плотин, зданий и высоковольтных опор линий электропередач. Постамент был в центре клумбы, окружен цветами, а вокруг клумбы из цветов было выложено: «Великому Сталину слава!».

Вождь смотрел так спокойно и мудро, так деловито и по-хозяйски, что невозможно было поверить, что ОН – умер. Разве ОН может умереть?

Людей вокруг было очень много, как на празднике, и большинство – с красно-черными повязками.

– Ты не помнишь, – спросила у папы мама, – когда Ленин умер, тоже надо было носить повязки?

– Как же я могу помнить, – рассудительно ответил мой папа, – если я родился аж через два месяца после этого!

В понедельник воспитательница в садике рассадила всех детей в полукруг, как при чтении книжек, и объявила, что сегодня будут похороны великого Сталина и как все должны себя в связи с этим вести.

– Вас построят в зале, и вы будете ждать, когда начнутся гудки. Когда будут гудки, остановится в нашей стране все: и заводы, и фабрики, и турбины, и машины, и пешеходы…

Я стал себе это представлять, и мне стало интересно, потому что список я внутри себя продолжил уже произвольно…

– И вы должны стоять не шелохнувшись! До тех пор пока не смолкнут гудки, не смейте даже пальчиком пошевелить!

Когда всех собрали в зале и расставили вдоль стен, наша старшая группа оказалась прямо напротив младшей. Справа на стене был большой портрет вождя на Красной площади, а впереди, над головами младшей группы, два портрета рядом: Ленин и Сталин. Позади нас были окна, а в ноги сзади больно упирался стульчик, но я терпел, потому что все так стояли и все терпели.

От елочных веток на большом портрете Сталина пахло Новым годом, а от черного банта на обыкновенном портрете, который висел рядом с портретом Ленина, – почему-то уксусом.

Я ждал начала гудков, смотрел на два портрета перед собой и думал, кто главнее, Ленин или Сталин. И пришел к выводу, что, конечно, Сталин. Во-первых, Сталин – военный, с усами, с погонами, а Ленин – вообще лысый. А во-вторых, Сталин молодой, а Ленин уже старый и умер давно.

Начались гудки, и я сосредоточился на самой главной сейчас мысли: «Не пошевелить пальчиком!»

Вдруг раздался резкий стук. Девочка из младшей группы, стоящая как раз напротив меня, потеряла равновесие, с треском уселась на подпиравший ее ноги стульчик и весело рассмеялась.

Воспитательница стояла рядом. Раздался звонкий хлопок подзатыльника, и рев потерпевшей заглушил траурные гудки.

А летом я с родителями был уже в Воронеже, в гостях у бабушки и дедушки. Взрослые говорили о взрослых делах и коснулись темы смерти Сталина.

Мой дедушка – бывший член бывшего Общества бывших политкаторжан, старый большевик, на нелегальной квартире которого скрывался сам Халтурин, родной брат какой-то бывшей шишки в Государственном банке СССР – тяжело вздохнул и сказал очень печально:

– Как жаль! Господи, как жаль… – и добавил после короткой паузы: – …что это не случилось тридцать лет назад!..

Мама была так потрясена этим святотатством, что сначала просто онемела. А потом, не оглядываясь, сквозь зубы велела мне выйти из комнаты.

Я, конечно, вышел, но слова дедушки запомнил очень хорошо. И кто знает, может, поэтому дальнейшие события, уже после ХХ съезда, не были для меня столь уж ошеломительными.

Григорий Аркадьевич Розенберг (р. 1948),
архитектор

Леонид Заславский, дошкольник

«Ради такого случая купи пацану мороженое»

В марте 53-го мне не было и шести лет, но день смерти Сталина я хорошо помню. Помню не как день смерти вождя, а как день смерти моего деда Самуила.

Ему было 85 лет, здоровья дед был отменного, и, случись приступ стенокардии сейчас, «грудная жаба» не привела бы к таким последствиям. Еще утром дед Самуил играл на скрипке и возился у переплетного станка, а я мешал ему и канючил: «Пойдем погуляем». Потом, хорошо помню, в «точке» над столом заиграла музыка и сказали: «Товарищ Сталин».

Сообщали, видимо, не о смерти Сталина, а о состоянии его здоровья. Но тогда я, естественно, не понимал ничего. А дед прилип к «тарелке», послушал до конца, потом отложил работу в сторону и произнес мое любимое слово «бекицер». То есть «пошли гулять скорее».

Мы вышли на улицу и сразу столкнулись с приятелем деда Самуила, таким же старым евреем Итиным. Я терпеть его не мог. Старики, общаясь, не обращали на меня внимания, всегда говорили на идише, языке непонятном (отдельные слова и ругательства не в счет).

В тот день они так долго шептали друг другу на ухо, что я заплакал – думал, вообще гулять не будем. Но Итин под конец вытащил из кармана бумажку, сунул деду и сказал на русском: «Ради такого случая купи пацану мороженое». Мы пошли по Спиридоновской улице на Соборку, туда, где в конце аллеи, выходящей на Греческую, продавали артельное мороженое. Самое вкусное. В разноцветных шариках.

Пошли, правда, не напрямик. Задержались с той стороны площади, где бронзовый Сталин сидел в бронзовом кресле, а у его ног лежала рельефная карта страны. Там текла по рекам вода, на месте электростанций мигали лампочки. Все это как сейчас вижу и вспоминаю, как волшебную сказку.

У памятника дед, который всегда торопил, разрешил мне бегать дольше обычного. Сам он стоял неподалеку у газетной витрины и читал до тех пор, пока я не дернул его за рукав.

Мы взяли мороженое (такое счастье обычно выпадало раз в месяц, когда дед получал от двух своих детей «алименты»), но чудо продолжалось.

По дороге к Дюку дед купил мне бублик не в дешевой бубличной на Преображенской, а в дорогой пекарне на Екатерининской. И подарил катание «вниз-вверх» на фуникулере.

Первый раз деду стало плохо после того, как мы поднялись на бульвар. Он сел на скамейку, держался за грудь и повторял «це-це-це». Долго так повторял. Тихо. Еще он не отпускал мою руку и спрашивал, могу я дойти сам домой или надо кого-то просить. Просить никого не пришлось. Приступ прошел, мы, как обычно, пешком вернулись домой. Когда пришли, деду второй раз стало плохо. Он, не раздеваясь, лег на кушетку и сказал маме: позовите Абрама и Броню. Может, они успеют.

Они действительно, как ни странно, успели. Абрам, мой отец, 3 марта «нелегально» вернулся в Одессу и, опасаясь ареста, домой не заходил, ночевал у своей сестры Брони. За ними на Ольгиевскую побежала соседка и привела троих (вместе с мужем Брони Марком Яковлевичем) довольно быстро. Не сказала только, что случилось со стариком. Как оказалось, напрасно. Хватило бы времени достать лекарства.

Пока бегала соседка на Ольгиевскую, пока она с родственниками вернулась, мама пыталась чем-то помочь деду. Она поила его с ложечки, точно не помню чем, подложила под спину подушки, посадила повыше и почему-то была уверена, что дед отравился, а боли у него в области пищевода.

Но когда Броня с мужем и моим отцом пришли, а двое из троих были медиками по образованию, диагноз поставили быстро – стенокардия. Немедленно укол камфары и кислородная подушка. И сейчас же вызвать скорую помощь.

За подушкой и камфарой я пошел по аптекам вместе со взрослой двоюродной сестрой Любой. Помню, было уже темно, половина аптек не работала, а в другой половине не было ни подушек (их давали тогда напрокат), ни камфары. Во время этих блужданий от Любы я снова услышал про товарища Сталина. Раз двадцать, наверно. Что она говорила, я, конечно, не помню.

Камфару в одном месте мы все-таки нашли, а кислородную подушку – нет. С тем и вернулись. Дед стонал, вокруг копошились родственники, а скорой помощи все не было. Спиридоновская, как и много других улиц в Одессе, тогда не освещалась. Меня выслали к воротам с электрическим фонариком встречать машину, если приедет. Не знаю, как долго я стоял у ворот, но потом мама вышла и сказала: иди домой, дед умер.

В комнату, где лежал покойник, меня не пустили, а потом и вовсе отправили ночевать к тетке (маминой сестре) на Успенскую. Скорая, как мне рассказывали позже, прибыла через час после смерти деда.

Семья тетки и моей крестной Леночки (Елены Николаевны) по сравнению с нашей семьей была относительно благополучной. Георгий Иванович, ее муж, был доцентом Водного института, получал большую зарплату, помогал моей маме время от времени.

Хотя после смерти деда я ни разу не заплакал, меня в семье тетки старались по-всякому утешить и обогреть. Дали на ужин апельсин (по тем временам редкость), уложили на кожаный диван в большой комнате. В той же комнате взрослые – Леночка, ее муж и дети (Люба и Олег) – сидели у стола под абажуром и разговаривали.

Я помню этот разговор смутно, но один фрагмент могу привести дословно:

– Бог его наказал, – сказала Леночка.

– О каком боге ты говоришь? – спросил Георгий Иванович.

– О том, какого один папа помнит. И дед его помнил, между прочим. В синагогу ходил, никого не боялся.

Смысл сказанного стал понятен для меня, когда спустя годы я узнал, что отец моей матери Николай Федорович некоторое время до войны был церковным старостой, скрывал у себя дома «катакомбных» священников, а дед Самуил не прекращал ходить в синагогу и тогда, когда такие походы могли закончиться немедленным арестом.

Но вечером 5 марта 53-го я заснул под непонятные разговоры. А когда проснулся, за завтраком спросил, за что Бог наказал деда Самуила. Леночка уже хотела ответить, но Люба вдруг зарыдала и сквозь плач почти закричала: какого Самуила, ты дурак, что ли? Сталин умер, Сталин! А бога вообще нет.

В это время в дверь постучали. Пришла соседка, чтобы увести меня восвояси. Первое, что увидел я дома, был гроб, застеленный внутри белой скатертью и обитый по краям кружевом от оконных занавесок. Отца и Брони дома не было. Мать и наш дальний родственник дядя Сережа обряжали тело покойника. Оставалось полчаса до скандала, самого громкого скандала за всю мою жизнь. Мама не имела понятия о том, как хоронят религиозных евреев. И невольно сумела «оскорбить» половину нашей родни.

Леонид Абрамович Заславский (р. 1947),
историк, журналист

Алла Клоц, школьница

«Завуч зычным голосом скомандовала: „На колени“»

В начале 1953 года мою семью выслали из особо режимного города Челябинска-40, где отец работал инженером, назад в Пермь (в Пермь моих родителей эвакуировали из Ленинграда).

Я в свои 7 лет не знала, кто такой Сталин, – я не ходила в детский сад и была абсолютно асоциальна, поэтому и его смерть, и все, что с ним было связано у «нормальных» детей и людей, для меня было полным сюрреализмом.

Мой день рождения – 5 марта. И в этот злополучный день сдох Сталин.

В школе траурная линейка. Нас построили по классам. Линейку проводила завуч школы. Она рассказала нам, кем был Сталин и как теперь будет без него плохо жить. Многие учителя и ученики плакали. Затем заиграла траурная музыка и завуч зычным голосом скомандовала: «На колени». Почти все с шумом грохнулись на колени. Я – нет. Я была в полном недоумении: не знала, кто такой Сталин, почему все плачут, за что они так его любили. Вот когда умерла моя бабушка – это понятно: она меня любила, жила со мной, все для меня делала, а тут какой-то незнакомый страшный дядька (его громадный портрет в черной рамке висел на стене перед нами). И он показался мне похожим на тех страшных дядек, которые меня ощупывали на вокзале в Челябинске, которые оторвали голову моей куклы, развернули братика. Я стояла во весь рост совершенно ошеломленная и оцепеневшая.

Объявили траур на три дня, и нас отпустили домой. А дальше еще больший кошмар. Отца вызвали в школу к директору. Он вернулся домой в ярости, снял с себя ремень и в первый и последний раз в жизни отлупил меня. Позже пришла мама.

Отец рассказал ей, как плохо воспитана их дочь и что из-за меня у него могут быть неприятности. Они посовещались и объявили мне, что отныне мой день рождения не будет праздноваться.

И так было до моих 12 лет. Когда наступил мой 12-й день рождения, я заявила родителям, что если мне нельзя пригласить домой друзей и устроить праздник, то я просто буду на весь день уходить из дома. В это время мы уже жили в нормальных условиях, я преодолела все свои комплексы, хорошо училась, у меня было много друзей. И жизнь налаживалась.

А тогда, 5 марта 1953 года, я замолчала на несколько дней и потом еще долго заикалась.

Алла Клоц (р. 1945),
преподаватель английского языка

Фридрих Логинов, суворовец

«Я морщил брови, напрягал лицо, до боли впивался ногтями в ладони – ничего не выходило»

В марте 1953 года я был 15-летним суворовцем – воспитанником Воронежского суворовского военного училища. В роте нас было почти 100 человек, и мы жили своей бурной мальчишеской жизнью – мечтами о будущем, дружбой и товариществом, спортом, хорошими книгами, и, конечно же, мы вовсю ухаживали за девчонками. И вдруг наш юношеский мир накрыла мрачная тень – смерть вождя.

Помню траурный митинг в нашем переделанном из церкви клубе. С забитыми наглухо куполом и окнами это кирпичное здание напоминало большой неуютный саркофаг. Мы стояли черными рядами (наша форма была из черного сукна, ее оживляли лишь красные погоны и лампасы) с унылыми лицами, переминаясь с ноги на ногу на холодном кафельном полу.

Начальство толпилось на сцене, кто-то утирал слезы, сморкался, говорились краткие скорбные речи. Слово взял начальник политотдела – невысокий толстый полковник с круглым, изрезанным глубокими морщинами лицом. Мы не любили его за казенно-крикливое отношение к нам и прозвали Карабасом-Барабасом. Он начал речь: «Царское правительство отправляло товарища Сталина в ссылку в Сибирь семь раз, он бежал из ссылки шесть раз», и вдруг зарыдал в голос, совершенно по-бабьи, и крупные слезы градом покатились по лицу и закапали на шинель.

Я изо всех сил пытался заплакать, морщил брови, напрягал лицо, до боли впивался ногтями в ладони – ничего не выходило. Ругал себя за бездушие, за неспособность почувствовать общую великую скорбь. Напрасно. Покосился на своих товарищей – все те же угрюмые лица, в младших ротах кое-кто всхлипывал.

И вдруг тяжелое чувство ушло, улетучилось. Мне захотелось, чтобы унылая церемония закончилась как можно скорее – выйти на свет, на свежий воздух, вдохнуть его полной грудью.

Сегодня мне 75, и я понимаю отчетливо, что Сталин правил нашей огромной страной, постоянно поддерживая в головах миллионов советских людей тлеющий огонь гражданской войны. Более чудовищного преступления против своего народа представить себе невозможно.

Фридрих Сергеевич Логинов (р. 1937),
дипломат

Mariana Gurduza (постизФБ):

Моему дяде на тот момент было всего 6–7 лет, не более. Он уже ходил в школу. Как полагается, завуч собрала всех детей и сообщила новость о смерти Сталина. Мой дядя, будучи самым маленьким ребенком, начал смеяться и баловаться: «Ура, Сталин умер...»

В качестве наказания его поставили перед всей школой на колени, сильно наклонив голову, на несколько часов, пока кровь не пошла носом.

Эта фраза чуть не погубила всю семью: моих бабушку и дедушку и их на тот момент 4 детей. Спасло то, что дедушка воевал и вернулся с войны с орденами. Но еще долго его таскали «по кабинетам»... а ведь ЭТО делали л-ю-д-и, но не человеки, я так думаю.

Подготовила Ольга Канунникова
Полная версия на сайте 05/03/53.ru