Корреспондент «Вестей образования» Артём Санин посетил Public talk, где обсудили спектакль «Всем, кого касается» в постановке театра «Сатирикон». Это история буллинга в одной элитной московской школе.
Фойе переполнено. Молодые люди и школьники в предвкушении. Все галдят, настроение приподнятое. Школьники больше похожи на взрослых – прически, ногти, вечерние наряды. Очень интересно, как они будут реагировать на то, какими их покажут в спектакле, актеры – настоящих детей, сидящих в зале. На сцене минималистические декорации – ширма с окнами и дверями, стулья, школьная доска и учительский стол с цветами. Зрители несколько раз пробуют аплодировать, чтобы спектакль начался. Появляется Константин Райкин, который представляет пьесу, а также предостерегает зрителей и рассказывает о том, что в пьесе присутствует мат. Приветственное слово заканчивает парадоксом, как нельзя лучше представляющим то, что будет дальше: у этого спектакля возрастное ограничение – 16+, и получается, что тем, про кого он, смотреть его нельзя.
Надо сказать, спектакль смотрится на одном дыхании, и в нём действительно чувствуется новый уровень честного разговора про школу. Но важнее всё же обсуждение, которое происходит после спектакля. Меня не покидает ощущение двойной реальности: вроде бы мы обсуждаем спектакль и то, что происходило на сцене, а вроде бы и то, что свойственно каждой школе и обществу в целом.
Обсуждение начинается с вопросов по сюжету спектакля, но их я умышленно не буду освещать, чтобы не спойлерить.
Для меня одной из важных линий спектакля является отношение учителя к происходящему. Степень свободы учеников, отношение к мыслям и желаниям каждого ученика.
И вот во время обсуждения одна учительница встает и сообщает, что вынуждена прервать всех и забрать большую часть детей из зала на автобус. Учительница говорит о том, что переживала из-за мата в спектакле, о том, что её могут за это «наругать» родители детей, после делает комплименты актёрам, и в этом месте говорит великолепную фразу: «Я, наверно, выражу общее мнение, отвечу за всех…»
И здесь происходит интереснейшая смысловая петля. Хочется спросить её – а зачем вы привели детей в театр? Почему привели именно на спектакль с обсуждением? И почему вы так переживаете за то, что вас «наругают»? Для кого всё это? Для детей или для галочки?
Она не даёт высказаться детям, она говорит: «Я думаю, что выражу общее мнение», и это очень симптоматично для наших учителей – знать всё за всех, пока хватает шаблонов. А как только шаблоны заканчиваются, всегда можно прикинуться ветошью.
Далее слово берёт Анна Макарчук – директор Центра толерантности. Она говорит о том, что в ситуации травли всегда есть незаметные люди, персонажи, которых никто не видит. Это не главные действующие лица, это не те, кто травит, и не те, кого травят – это свидетели. Их как будто бы это не касается. Когда мы, родители, узнаём о травле, мы думаем: «Слава богу, что не мой, и слава богу, что не моего». Но на самом деле зрители – главные действующие лица, без них не получится этого трагического сценария драмы. И это высказывание дорисовывает картину маслом.
Общая тема разговора – буллинг, травля. Конфликт между пассивностью, безразличием и способностью изъявлять волю, делать выбор и управлять происходящим. Присутствующий в зале учитель, который решает за сорок-шестьдесят своих учеников, что им делать и что думать. И мысль Анны Макарчук о том, что ключевые участники буллинга – это те, кто смотрит и ничего не делает.
Чувствуя сгущающиеся тучи над людьми, которые не проявляют воли, встает девочка из зала и говорит: «Ценю педагогов, которые дают возможность думать и свободу решать детям, и как раз эта осознанность помогает бороться со страхом и с травлей».
Но где эта грань, как управлять так, чтобы у человека был выбор и чтобы он не понимал, что над ним кто-то есть и наставляет его? И тут возникает следующий штрих в этой картине – мысль о том, что всеми нужно как-то управлять, но обязательно так, чтобы этого никто не заметил. Отвечает мужчина из зала, что-то про то, что если любить детей, то всё обязательно получится само собой, но девушку это не устраивает, она говорит, что непременно хочет стать хорошим педагогом и намерена получить рецепт здесь и сейчас.
Вступает капитан команды знатоков – Константин Райкин.
«Вопрос очень правильный. Хочется сказать, что с детьми обязательно нужно быть естественным, потому что они чувствуют неестественность, фальшь, но в этой естественности иногда хватаешь себя за язык и думаешь – а где педагогичность, а где дистанция, которая должна быть? Это вообще загадочное дело. Я занимаюсь этим 48 лет, но всё время прихожу к ощущению, что ничего в этом не понимаю, потому что бывают тупиковые или очень трудные ситуации, в которых ты не знаешь, как себя вести.
Они твои ученики и удивляют тебя, и ты позволяешь себе такие вещи, за которые потом стыдно, а потом оказывается, что они тебя за это больше всего и любят – за то, что ты повел себя непедагогично…
Я позволяю себе иногда расслабиться среди учеников. Я вместе с ними репетирую как артист, я медленно работаю, и они меня опережают, а я от недовольства собой плачу, и они видят своего педагога, худрука плачущим, для меня это вообще очень стыдно. А потом оказывается, что за это они меня любят. Это очень живое дело, здесь нет четких границ. И в этом месте на нашей картине вырисовывается чёткое противодействие ремесленников и педагогов, которые воспринимают свою работу как живой, постоянно изменяющийся организм. Первые хотят быть идеальными и в своей идеальности не замечают, как делают детей наблюдателями процесса, а не волеизъявлением. Вторые готовы действовать в ситуации неопределенности и развития. Свидетели – это главные участники нехорошего дела. Произнеся это и признав, что это так, мы выходим за рамки школы дальше. Вы же понимаете, что такое травля и что в школе она только начинается? Когда я думаю об этом, я вспоминаю Бориса Пастернака, которого травили и который умер вскоре после этого. Я думаю про Осипа Мандельштама, который был “врагом народа”. Вы же понимаете, что школа – это просто модель нашей жизни, причем модель очень светлая. Мы все тоже – ученики класса, который называется “наша жизнь”, “наша страна”, и здесь есть инаковые, непохожие и не вписывающиеся в общую одинаковость. Они враги от того, что не вписываются? Нехорошие, что ли? И мы на эти грабли наступаем в течение длительной истории и никаких выводов, к сожалению, из этого не делаем, не хотим, чтобы это никогда не повторилось. Вы понимаете, что наших лучших, которых мы сейчас в школе проходим, их травили, требовали их наказать, призывали изгнать, уничтожить, а сейчас их именами называют улицы, площади, памятники им ставят… Школа – это собирательный, иносказательный образ. Вот что это такое, если по-взрослому».
И в этот момент пассивными зрителями и виновниками драмы оказываемся мы все. Ещё одна девушка не выдерживает и хочет получить некую инструкцию по прибытию в светлое будущее в рамках нарисованной мрачной картины.
Она задаёт вопрос: «Как правильно сделать, чтобы ребёнок мог обратить внимание на свою проблему, не считая себя ябедой? И насколько правильный стереотип о том, что травля в школе даёт иммунитет к будущей жёсткой жизни?»
Константин Райкин отвечает:
«У меня очень часто возникает почти отчаянная мысль о том, почему мы учим детей одному, а мы их учим честности, принципиальности, доброте, милосердию и потом выпускаем их в жизнь, которая вся устроена по противоположным законам. Где невыгодно и опасно быть честным, опасно и нежелательно быть принципиальным, потому что, если ты честный и принципиальный, тебя назовут русофобом, не патриотичным, пятой колонной. И это скажут люди, которые в другой ситуации будут говорить про традиционные духовные ценности, которые не имеют к ним никакого отношения, но эти люди определяют жизнь. Но как учить детей тому, чему они не найдут подтверждения в жизни? Бедные дети, они же верят в это, они научены искренне этому учителями, у них есть великолепные произведения литературы, драматургии, которые они изучают, и какие-то идеалы, которым они верят. И это правильно, это великие идеалы, но это не имеет никакого отношения в жизни, в которую мы их выпускаем. Но их же нельзя учить тому, что им демонстрирует жизнь, нельзя говорить – а вы будьте нечестными, будьте лживыми, а вы хвалите начальство независимо от того, что оно делает, и вы тогда будете патриотами. Так нельзя, это подлые законы. Возникает огромный порог между тем, что происходит на уроках и в жизни. Я боюсь, что ничего кроме какой-то страшной катастрофы не именит человеческого сознания, во всяком случае нашего. Германия пережила страшный позор, низвержение, после чего принесла покаяние своему народу и всему миру и до сих пор это делает. И проделала этот страшный путь от низвержения с их великой культурой, философией, музыкой, литературой. Все в одночасье стали баранами, потом вдруг были повержены и до сих пор искупают свою вину. Я большой оптимист, но я не понимаю, как сделать так, чтобы выбить из людей агрессию, чванство, спесь. Я очень боюсь смотреть в будущее. Я родом из Советского Союза, и очень многое из того, что я наблюдаю, я видел. И несмотря на то что я родом оттуда, я не хочу туда, я не из тех заблуждающихся людей, которые говорят – “вот тогда было хорошо”. Я не хочу, чтобы поезд ехал обратно, я хочу, чтобы он ехал дальше, я думал, что эти станции покинул навсегда, и не рассчитывал вернуться, а вернулся. Я очень встревожен. В русском театре нужно быть оптимистом, нести какую-то надежду, но я думаю, что оптимизм всё труднее даётся с каждым годом».
И после этого ответа Константина Райкина уже не хочется дальше разговаривать. Хочется спрятаться под одеялом и не вылезать из-под него. Потому что картина завершена, и эта картина называется «Судный день».
