31 год назад, 24 мая 1988 года, не стало Алексея Федоровича Лосева. Я хорошо запомнил тот день. В пансионате «Шереметьево» мы начали работу философских чтений «Молодежь и творчество». На пленарное заседание приезжает тогдашний президент Философского общества СССР академик Иван Тимофеевич Фролов и сообщает о том, к чему никто не было готов. Притом что возраст и состояние здоровья Алексея Федоровича ни для кого не были секретом…
Добрый гений всемирной гуманитарной культуры, для которого она – родной дом и который охраняет и освящает его, должен быть вечен, как сама эта культура. На кого он оставил его? Силой чьей рефлексии, на чьей совести эта культура продолжит свою жизнь? К счастью, оказалось, что носители такой жизнетворной рефлексии остались. Вот только и они начали вскоре уходить. Вначале – Лев Николаевич Гумилев, чуть позже – Юрий Михайлович Лотман. Затем – перерыв на несколько лет, а потом – один за одним: Владимир Соломонович Библер, Сергей Сергеевич Аверинцев, Владимир Вениаминович Бибихин, Владимир Николаевич Топоров, Елеазар Моисеевич Мелетинский, Михаил Леонович Гаспаров, Феликс Трофимович Михайлов, Арон Яковлевич Гуревич, Георгий Дмитриевич Гачев, Александр Моисеевич Пятигорский, Георгий Степанович Кнабе, Леонид Михайлович Баткин, Вячеслав Всеволодович Иванов... Гении постижения человеческого в человеке, в котором человеческое – все. Все – да порой спрятано в мандельштамовских «дебрях культуры», куда «не ступала нога человека». Включая самое главное. Это – миссия гуманитаристики в целом, сколько ни дели ее на «смежные дисциплины».
Алексей Федорович всегда был чудом, о котором так много писал. Знал, о чем писал – не только благодаря блистательным историческим штудиям, но и работе самосознания!
Хотя для него это были две стороны одного и того же. Только сейчас он стал чудом мифологизированным, а тогда был чудом реальным, живым, досягаемым. Как досягаем Олимп, будь он трижды населен небожителями. А ведь сам Олимп уже поэтому – чудо!
Я учился в МГПИ им. В.И. Ленина на педагогическом факультете, а он работал там же в должности профессора филологического факультета. Наш преподаватель истории философии (специалист по экзистенциализму и сам экзистенциалист, как часто бывало в советские годы) порекомендовал сходить на его лекции. И мы, студенты разных факультетов, так запросто ходили, слушали. Разумеется, мы понимали, к кому ходим. И благоговение, конечно, присутствовало. Но ни ажиотажа, ни экзальтации, как на блистательных лекциях Мераба Константиновича Мамардашвили в НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР, хотя мало кто понимал, о чем он говорит. Обычная работа, обычное учение. А ведь уже тогда в одной итальянской энциклопедии о Лосеве написали: «уникальный русский мудрец». Но он не нуждался в том, чтобы у кого-то вызывать «дополнительную» сладость запретного плода. Достаточно оказывалось сладости внимать его речам и читать его тексты. Без всяких подсластительных запретов.
Кстати, о запретном плоде. В 1983 году издательство «Мысль» в известной серии «Мыслители прошлого» выпустило книжку А.Ф. Лосева «Владимир Соловьев». Прихожу я, тогда – аспирант, как-то домой к своему научному руководителю академику Василию Васильевичу Давыдову, а у него в руках – та самая книжка. «Вот, – говорит Давыдов, – Алексей Федорович книжку о Соловьеве написал, издал, а Андропов ее запретил!» Опоздал Андропов со своим запретом. Книжка успела «выйти на читателя». И, как все, что выходило из-под лосевского пера, мгновенно разошлась. Возможно, кто-то и повелся на подсластитель запрета – в 1983 году писать о Соловьеве как о выдающемся мыслителе было, мягко говоря, не принято. Но многие ориентировались не на то, о ком и как писали, а кто писал.
Но все-таки свое главное «человеческое в человеке» Алексей Федорович искал и находил в античности. По словам его спутницы и соратницы Азы Алибековны Тахо-Годи, он был единственным, кто знал античность «на пятерку». Себе Аза Алибековна (в свои 98 всемирно известная исследовательница – классический филолог здравствует и работает поныне) ставила по античности только «четверку».
Если согласиться с Платоном, подлинное воспоминание совершается только в форме размышления. Вот фрагмент воспоминаний-размышлений философа Владимира Вениаминовича Бибихина. Не маленький и, как принято говорить, «плотный». Но, пожалуйста, возьмите на себя труд, прочитайте внимательно от начала до конца, вычитав очень важный смысл:
Я долгое время был секретарем у А.Ф. Лосева, который плохо видел, и записывал под его диктовку, просто много, несколько книг. За все это время, за долгие года я ни разу не сделал, мне не было дано указание это сделать, движение зачеркивания. Т.е. А.Ф. Лосев никогда не вычеркивал то, что однажды написал. Если написалось, то написалось. Как сказалось, хорошо или плохо, так и сказалось: он раз это сказал, то и отвечает за это. Но ни разу же А.Ф. Лосев не был связан тем, что однажды сказал. Вы заметите у него в книгах «обращения» его тезисов, когда он легко и плавно переходил к другому и в том числе к противоположному. Он был готов к тому, что что́ ему показалось таким сейчас, покажется другим, окажется новым, обернется другой стороной, – что иначе не бывает, и напрасно пытаться выжать из себя что-то такое, что остановится, застынет окончательной истиной. В этой мудрости А.Ф. Лосева было смирение: он шел на то, чтобы ошибаться, быть таким, какой он есть, не выстраивать из себя при помощи слов другого А.Ф. Лосева, более определенного, выдержанного, фиксированного. Он всегда перетекает, превращается, оборачивается другим, чем он казался, и самое нелепое его цитирование, когда берется место, фраза, положение без противоположного места, фразы, положения, которые у А.Ф. Лосева заведомо есть, поищите, скорее всего на следующей странице или через страницу-две, ну в крайнем случае в другой его книге. – То, что я сказал, конечно, не приглашение говорить то, что Бог на душу положит. Всё, что позволял себе А.Ф. Лосев, было куплено его непрекращающимся усилием найти истину. Не там ищут. Ищут надежность в формуле, в дефиниции, в стиле, в «философской поэтике», есть целая молодая школа «философствования», вырвавшаяся, как на вольный простор, на простор «текстов» и обсуждения «особенностей», и «приемов», и «подходов», и «уровней» писания, синтаксиса, лексики и т.д. Никакого отношения ко всему этому стилистическому кубику Рубика философия не имеет. Она имеет дело с вещами.
О чем это? Об учении! И о нем тоже. В учении не бывает черновиков. Если учение – способ мышления. А мышление, как писал другой мой учитель, психолог Андрей Владимирович Брушлинский, не знает ошибок. И учение – добавлял Василий Васильевич Давыдов. «Учащийся должен овладеть новыми компетенциями». Какими – мы знаем. А знаем ли, каким будет учащийся? Не в качестве «суммы новых компетенций», а вообще? Тут как в буддийской притче. Ученик сетует дзеновскому наставнику, что никак не может достичь Просветления, хотя и медитирует, и мантры читает, как тот учил. А учитель ему в ответ: ты не так медитируешь, ты не так читаешь! А как надо? – допытывается наставник. Откуда мне знать – когда ты узнаешь, это будешь уже не ты. Парадокс учения. Черновики не горят. Это было бы равноценным самосожжению, выжиганию уникальной истории собственного самосознания. Человек ведь всегда – более или менее удачный черновик, попытка стать человеком, по словам Мамардашвили. Но человеком – каждый раз набело. А образование в массе – школярское сжигание черновиков. Их следы в классных журналах и портфолио бывают ложными, да и зачастую малоинформативны. Об образовательной ценности «черновиков» сейчас говорят психологи и педагоги – например, Александр Лобок и Борис Эльконин. Но за этим стоит философия, в том числе философия Лосева.
Банально, но как же здорово было жить в одно время с такими людьми! И не только в силу возможности общения. Уже сам факт их существования рядом дисциплинировал мысль и совесть. Ну стыдно, когда живет Алексей Федорович Лосев, быть полным дураком! А если не стыдно, то не только ума – совести нет.
Так для многих легче жить. Чтобы вдруг напрягшийся ум не начала заедать неожиданно очнувшаяся от комы совесть. Зачем чьи-то глубокие прозрения, которые могут уткнуть носом в мель собственных озарений?
И получается то, о чем с грустил Иосиф Александрович Бродский (сегодня же, 24 мая, ему исполнился бы 81 год):
Приходит время сожалений
При полумраке фонарей,
При полумраке озарений
Не узнавать учителей.
Уже пришло? И воцарилось? Или…
Я уверен, что учителя сильнее любого времени. Так же как родители, учителя оставляют свою, особую, любовь. А с ней – и свой гений. О нем – Лосев:
«Когда Платон захотел очертить предмет своей эстетики, он назвал ее ни больше ни меньше, как любовью. Платон считал, что только любовь к прекрасному открывает глаза на это прекрасное и что только понимаемое как любовь знание есть знание подлинное. В своем знании знающий как бы вступает в брак с тем, что он знает, и от этого брака возникает прекраснейшее потомство, которое именуется у людей науками и искусствами. Любящий всегда гениален, так как он открывает в предмете своей любви то, что скрыто от всякого нелюбящего».
Про открытость для любящего того, что скрыто от нелюбящего, писал не только А.Ф. Лосев. Близкое можно прочитать у других философов – Л.П. Карсавина, Н.А. Бердяева, С.Л. Рубинштейна. Но главное в другом.
Любящий всегда гениален. А гении не ошибаются.
