Если не все, то многие советские, далекие от веры, семьи были похожи друг на друга тем, что отмечали Пасху. Дух праздника, смысл которого мало кто понимал, привносила уже покраска яиц. Их не трогали до его наступления – «это на Пасху». А нам, детям, очень хотелось – ведь крашеные пасхальные яйца казались вкуснее обычных, «атеистических». Пасхальных куличей в магазинах не продавали, поэтому, кто умел, выпекал их сам, а кто не умел, – покупал обычные куличи и прочие хлебобулочные заменители. Делали творожную пасху… Кто-то выбирался на Крестный ход. Просто поглазеть, но наиболее решительные присоединялись. В позднесоветские времена власти на это смотрели сквозь пальцы, хотя пытались отвлечь внимание показом по первой программе передач, вроде «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады».

Я, как и большинство, рос в такой, совершенно не религиозной, семье, где Пасху, пусть не праздновали, но регулярно отмечали в домашнем «формате». Кстати, экспансия коронавируса этой весной, по необходимости, вернула этот «формат». И мне от души хочется пожелать всем верующим (по крайней мере, тем, кто испытывает от этого лишения и кого не согревает даже горчичное зерно из мудрой библейской притчи), чтобы обстоятельства позволили вернуться им к привычному варианту празднования. По понятным причинам, в этом заинтересованы и все остальные.

Почитание Пасхи среди людей не религиозных, на первый взгляд, легко объяснить семейной историей, стремлением удержать и перенести во времени ее счастливые моменты. Однако уже и это само по себе является символичным. Впрочем, обо всем по порядку.

Бог не есть Бог мертвых…

Однажды посетитель «Гостевой книги» моего сайта задал вопрос: страх смерти, тот естественный «рубеж», к которому подходит каждый человек, - для верующего человека это, вероятно, не проблема, а вот для атеиста? Что его «спасает»? ...

Знаете, я сомневаюсь, что для верующего человека – это уж совсем «не проблема». По крайней мере, нет данных, которые могли бы однозначно подтвердить или опровергнуть это. А вот, клиенты из числа верующих людей, которые испытывают подобный страх, в психотерапевтической практике время от времени встречаются. И дело не в том, что это – «тревожные» люди или «неистинные» христиане.

Может ли быть безразличен человек к утрате главного Божьего дара? Да, вера заставляет смириться с тем, что «Бог дал – Бог взял». Но смирение здесь вырастает не из безразличия, а из понимания особого смысла этой метаморфозы. Смерть – вовсе не эквивалентное понятие-антоним жизни. В христианстве она лишь – временное состояние, или, может быть, точнее канал перехода от жизни к жизни. От жизни земной – к жизни вечной. «В самой жизни содержится идея ее отрицания смертью» – это из «школьной» диалектики. У христиан жизнь не отрицается смертью, она отрицается другой жизнью, где смерть лишь средство (одно из средств!) ее отрицания. То есть жизнь построена, говоря языком настоящей, философской диалектики, на самоотрицании, не нуждаясь в каком-либо отрицании извне.

Значение смерти как предельной грани человеческого бытия явно гипертрофировано в мировой культуре, что объясняется понятными причинами. Не без старания со стороны многих авторитетных умов (мыслителей, ученых, писателей и др.), начиная с античности, человек представлен в культуре существом, извечно мечущимся между Эросом и Танатосом. Между тем, что дает жизнь, и тем, что ее отнимает. Как вам образ человека, который кидается от одной границы небытия к другой? И в этой невротичной суете – весь смысл человеческого бытия? Но это – полбеды.

Идея и ценность смерти как абсолютной границы сделала людей порой слепыми к тем ограничениям, путы которых они несут в своей жизни. Люди не заботятся о росте человеческого в себе, застревая в «инфантильном» состоянии, оправдывают свою безнравственность «правилами игры», которой стала жизнь в современном мире с его плывущими нормами, притязая на что-то, не сознают пределов своих возможностей и т.д. Попытка разобраться во всем этом – ныне редкая вещь, которая ассоциируется с уходящей культурой. А «нам нет преград», мы их не знаем и не хотим знать.

В итоге очень часто происходит то, о чем писал философ Эвальд Ильенков, – «личностная смерть заживо», хотя «умерший» о ней может даже не подозревать. (Кстати, случайно натолкнувшись на книгу Ильенкова, философа-диалектика, материалиста, «атеиста», во всяком случае, спинозовского толка, один воцерквленный читатель поразился: «Более духовного человека я не встречал!».)

И неудивительно, как это хорошо известно психологам и психотерапевтам, – за страхом смерти, стоят, рядятся в его тоги или вытесняются им проблемы жизни, решение которых и ответственность за него люди бессознательно перекладывают на смерть. Посредством нагнетания этого страха защищенным сильным очень удобно манипулировать беззащитными. Но смерть не решает ни одной проблемы. Их решает жизнь. Ведь проблемы любого человека так или иначе уходят ниточками в судьбы других людей. Они продолжают жить в этих судьбах и после физического ухода человека, могут даже обостряться, ибо по-настоящему одолеть их мог лишь он, живший. Так и получается: человека нет, а проблема осталась.

Поэтому и верующего, и не верующего может «спасти» только одно - ЖИЗНЬ: свободная, творящая, наполненная смыслом и мыслью... и тем самым – преодолевающая ограничения, которые налагают на нее внешние обстоятельства и случайные импульсы изнутри.

И вот тут становится ясным смысл идеи Воскресения и праздника Пасхи. Ни одна идея в истории человеческой культуры – религиозной или светской - не несет в себе более мощного утверждения величия Жизни, чем эта. «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:23) – это ключевой принцип христианства, без которого оно не может быть понято. Вечность начинается не за гробом. Все чудо Воскресения - это утверждение, в частности, и ценности земной жизни, достигнуть совершенства которой можно только одним способом – в меру сил человеческих, здесь и теперь максимально приблизив его к совершенству Творца: «...Будьте совершенны, как совершенен Отец Ваш Небесный» (Мф. 5:48). Это и есть путь к христианскому Спасению. В жизни и через жизни, ибо смерть не обладает ни одним спасительным – в христианском смысле слова – свойством. И даже искупается жизнь опять же жизненным, живым страданием, а не смертью – состоянием бесчувственного тлена.

Страх смерти в значительной степени связан с переносом, с проекцией обыденных представлений о жизни на неизвестность - смерть. Человек говорит: «Я боюсь гроба, у меня клаустрофобия». О чем это свидетельствует? О том, что он себя представляет живым в этом гробу. Как в лифте. «Я не хочу лежать в земле с голодными червями». Можно подумать, что этот вопрос с червями обсуждается (двусторонне). Опять же, здесь утверждается некое жизненное начало. И это не так уж плохо. Жив человек!

В день Пасхи христиане не посещают кладбищ и не совершают панихид. Для этого отведен специальный день – вторник после пасхальной недели. Но и он неслучайно носит название Радоница – как напоминание о том, что радостный праздник продолжается. Даже молитва за усопших в Радоницу имеет целью передачу им этой пасхальной радости. Радости Воскресению, радости Жизни. Ведь это содействует тому, о чем мечтал Николай Федоров, – воссоединению мертвых с живущими заново. Федоровская идея воскрешения всех мертвых – лишь развитие главного христианского принципа и одновременно философская метафора вечности Жизни.

Физика жизни и метафизика любви

Энергия воскрешения – в той духовной любви, о которой писал Владимир Соловьев:

«…Исключительно духовная любовь есть, очевидно, такая же аномалия, как и любовь исключительно физическая и исключительно житейский союз. Абсолютная норма есть восстановление целости человеческого существа, и, нарушается ли эта норма в ту или другую сторону, в результате во всяком случае происходит явление ненормальное, противоестественное. Мнимо духовная любовь есть явление не только ненормальное, но и совершенно бесцельное, ибо то отделение духовного от чувственного, к которому она стремится, и без того наилучшим образом совершается смертью. Истинная же духовная любовь не есть слабое подражание и предварение смерти, а торжество над смертью, не отделение бессмертного от смертного, вечного от временного, а превращение смертного в бессмертное, восприятие временного в вечное. Ложная духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение» (Соловьев В.С. Смысл любви // Соч. в 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 529).

В этом и нерелигиозный человек способен уловить важный смысловой посыл.

Каждый из нас, не без оснований, считает себя самодостаточной «биологической», органической, телесной единицей. Вот, мы, неделимые индивиды с руками, ногами и головами и представляем себя единственным воплощением человеческой телесности. Забывая о том, что являемся лишь частью грандиозного «семейного» тела, тела нашего рода. Его существование не прекращается со смертью индивида, если он успел продлить себя в себе подобных. В тенденции «семейное» тело практически бессмертно, его жизнь может прервать лишь конец цепочки деторождений. Нестрогая аналогия, но это чем-то напоминает эпидермис, внешний слой кожи, который, хотя и обновляется каждые 26–28 дней, сохраняет на себе все родинки, морщины, шрамы, растяжки… Человеческие индивиды физически умирают, как состарившиеся, «отработавшие» свое клетки эпидермиса для того, чтобы уступить место молодым. Индивиды умирают, а «семейное» тело продолжает жить… Уже биологически наше тело – лишь часть потока телесности рода во времени.

Печально, скажете вы, но это же – грубая земная «физика», точнее, «биология». Причем тут христианская идея Воскресения? В том-то и дело, что смысл не только духовного, но и телесного бессмертия человека эта идея позволяет сделать вполне прозрачным. Ведь энергию продолжения себя в других мы черпаем в той же… любви, образцом которой является любовь Иисуса к людям. Продолжить себя в жизнеспособной форме без любви невозможно. Для этого нужна та материнская и отцовская бескорыстность, самоотрешенность и жертвенность, которые, как иногда кажется, граничит «святостью», хотя это обычное повседневное состояние родительской души. Неслучайно Отец, Мать и Дитя (Сын) – ключевые фигуры в христианстве. Только тогда «семейное» тело будет здоровым, жизнестойким и долговечным. Не только благодаря каждодневной родительской заботе о своих чадах, но и отношению родителей к самой возможности их рождения, самой возможности продолжения жизни в «теле рода». Появление «желанных» детей, которые иногда вопреки всем жизненным коллизиям становятся благополучными с психофизиологической точки зрения (имеются научные свидетельства) лишний раз подтверждает это.

Мы дарим, передариваем частички материнской любви к нам тем, кто становится нам небезразличным. К тем, без кого уже не можем жить.

Мы поначалу любим других любовью тех, кто любил нас и жил нами, любимыми. Бог есть любовь, а «мама – это имя Бога на устах и в сердцах маленьких детей» (Уильям Теккерей). Мысль может пережить человека, потерять автора, носиться в воздухе, наоборот, затвориться анонимно и пылиться в справочнике или энциклопедии, превратившись в «общее достояние», если не очень повезет – в «общее место» …А эмоция, чувство, переживание – никогда. Мой учитель В.В. Давыдов писал, вслед за Э.В. Ильенковым, о бессмертии личности: эмоции Леонардо живут в улыбке Джоконды. Буквально: что мне Джоконда, да я и не знаю точно, кто она, но мучаюсь, не сплю, думаю-гадаю, чему она улыбается? Моя бессонница, мое беспокойство и есть лучшее доказательство бессмертия Леонардо. Искусство – это эмоция одного человека, подаренная всему человечеству. Из любви к одному.

Кажется, Владимира Высоцкого однажды спросили, какой бы лучший подарок он мог бы сделать любимому человеку. Высоцкий ответил: «Я бы подарил ему еще одну жизнь».

«Христос Воскресе!» – жизнь подарена. Примите с любовью.