В третье воскресение октября в нашей стране отмечается День отца. Это и стало поводом для моих воспоминаний-размышлений о моем отце, психологе Товии Васильевиче Кудрявцеве.
Письмо из нашего города
Этим летом читал папино письмо и весенние мамины записки ко мне из дачного архива. Лейтмотив один – скорее увидеться. С мамой мы увидимся в тот же день, вечером (это был день моего рождения), с папой – недели через три. Он уехал в Сочи, первый раз без меня. Точнее – второй. В первый раз он «разведал» этот город, который на 10 лет стал нашим – папиным и моим (мама ездила с нами не всегда). Не тем, который вырос на его месте 10 лет назад к Олимпиаде, бесспорно, более современный и удобный. Прекрасный, но совсем не наш. Он даже не пахнет тем Сочи. Да и папы уже нет 37 лет, а мамы – 30. Скоро забудется тот дух, подышать которым я мечтал все школьные годы.
И тут я вырос, поступил на первый курс. Папа пишет в своем сентябрьском письме:
«Сегодня уже пошла вторая неделя с того дня, как я здесь. Не писал тебе потому, что такая тоска меня обуяла без тебя. Ведь все, буквально все напоминает здесь о тебе, о нашей жизни. Я даже занял твою кровать (как входишь – слева)…
Очень по тебе… скучаю и грущу, что ты как-то отошел от меня. Но я думаю, что это – временно; я ведь не только твой отец, но и друг».
Конечно, мы очень скоро снова «сошлись». Да и не расходились вовсе – просто мне нужно было немножко «освоиться» в своей юности. Отец и сын, лучшие друзья (мама тоже была мне лучшим другом). Учитель и ученик. Позднее – соавторы. Мы даже книжку задумали писать, накидали проспект, передали в «Политиздат» для серии «Над чем думают, о чем спорят философы». Проспект приняли. Работу оборвала папина болезнь и смерть. Тогда до этого было еще далеко.
Воспоминания у человека – лишь «пища для ума»
45 лет назад между нами состоялся разговор. Тогда я, первокурсник, подготовил свой самый первый «авторский» психологический текст, точнее, ребячье сочинение. Это был доклад «Проблема памяти в античной психологии», который мне предстояло сделать на семинаре по истории психологии. Я честно, по-школярски, перелопатил основные источники, и мне показалось, что вник в предмет настолько, насколько мог избрать его темой для дальнейших исследований. С этой своей решимостью и вручил рукопись отцу на предмет прочтения.
Папа внимательно прочитал и произнес: «Память – отличная тема! Хочешь продолжать работать, – хоть завтра позвоню Анатолию Александровичу Смирнову (классик психологии памяти, учитель Т.В.Кудрявцева) и попрошу, чтобы он тебя послушал на предмет возможного руководства. Но вот смотри: ты разбираешь понятие анамнезиса, припоминания у Платона в диалоге «Менон». Там Сократ заводит разговор со случайным мальчишкой, который никогда не изучал наук и не имеет ни малейшего представления о математике, о геометрии. Но Сократ наводит его своими вопросами на мысль, которую выразил Пифагор в своей теореме о соотношение между сторонами прямоугольного треугольника: сумма квадратов длин катетов равна квадрату длины гипотенузы. До встречи с Сократом юноша и слов таких-то не знал, а в беседе сам открыл одно из начал Евклидовой геометрии, а именно – 47-е. О чем это? О памяти?».
Товий Васильевич Кудрявцев
Я знал эту манеру папы вести со мной «интеллектуальные» беседы в духе доброй, но не лишенной коварства провокации, и моя уверенность подспала. Я не очень твердо изрек что-то трафаретное: «О памяти, конечно, но в том виде, как ее понимал Платон, и в этом своем понимании – мистифицировал. Душа юноши, как и душа каждого, когда-то жила в платоновском мире идей, но забыла об этом. Там витала и идея соотношения сторон равностороннего прямоугольника. Душа юноши была с ней знакома без всякого образования. А Сократ со своей маейвтикой просто помог ему вспомнить, актуализировать это знание. Ничего нового юноша не узнал, просто припомнил, что и так знал. Недаром же говорят: «новое – хорошо забытое старое». Пусть и забытое в «другой жизни» души. Мы, по Платону, уже приходим в этот мир с «идеями» из другого, а нам, кажется, что изобретаем колеса. Идея круга, который Платон считал «фигурой прекраснейшей» (потом это докажет Декарт в своей изотермической теореме), просто функционально воспроизводится в каждом колесе, как и идея оси, соединяющих два колеса».
В общем, во всех смыслах у меня выходило, что «все ценное было уже у Платона» (как заметила одна героиня Льюиса Кэрролла, не очень далекая от правды, пусть банальной и скучной), в его мистическом «мире идей». А мы лишь – переоткрыватели этого ценного. Переоткрыватели – не первооткрыватели…
Тут настала очередь отца:
– То есть ты хочешь сказать, что Платон запустил длинную череду «теорий врожденных идей» и прочих априористских конструкций, которые примерно про одно и тоже… Идеи каким-то непостижимым образом где-то (кем-то?) «в-рождаются» в ничего не соображающего человека, а потом в реальной жизни возникает ситуация, когда они «вы-рождаются» обратно, но чтобы принять роды нужна повивальная бабка наподобие Сократа. А человек воспринимает это как рождение новой идеи, хотя все идеи уже носились в виде эйдосов в античном воздухе. Человеку отводится роль суррогатной матери идеи (отец употребил другое выражение, это еще не частило в обиходе). Тут уже и неважно, где и кем идеи «в-рождаются», главное они, уже готовенькие есть. И не наше, прости, собачье дело знать, откуда дровишки! Из какого леса, в котором леший водит, не разберешь как и куда заводит. Но зачем вообще тогда нужна наука, нужны мы?
И в самом деле, получалось, как в мифе, про который запрещено спрашивать: откуда что, когда, где и в связи с чем произошло? Есть – и точка. Во «времени оно» возникло. Никакой истории, никакого развития – и, как следствие, никакой науки не требуется. В эти сюжеты я нырнул гораздо позднее, уже когда работал над докторской. Но уже тогда у меня, юнца-студента, уверенность начала испаряться, а сомнение – нарастать.
Папа продолжал:
– Так вот, юноше не вспоминать нужно было (к тому же о том, что происходило не с ним), а думать! Думать, мыслить, понимать! В форму понимания в «трудных случаях» и облекается припоминание. И в этом ему неоценимую услугу оказал Сократ своими «наводящими вопросами» и соображениями. Об этом ведь Платон, об этом его концепция анамнезиса! О мышлении, которое мы часто принимаем за память. О творчестве! Никакой памяти в чистом виде не существует – разве только машинная, которая память лишь по названию-недоразумению. Не существует, покуда она не вплетена в акт мышления. Об этом уже ассоцианист Эббингауз догадывался, но придал сему феномену статус «частного случая». Даже в жизни говорят: поройся, покопайся в памяти. Поройся – значит, проанализируй, осмысли заново. Воспоминания у человека – лишь «пища для ума». Не разумнее ли память рассматривать как форму работы мысли? Непроизвольное запоминание – это результат или следствие порой весьма тонкого и избирательного анализа. А припоминание того, что запомнили непроизвольно, частенько воспринимается как инсайт. Потом мы ходим и терзаем себя вопросом: не реминисценция ли это? И никто не гарантирован от элементов реминисценции в своих мыслях, идеях, произведениях, творениях. И слава богу – иначе, каждый бы начинал заново изобретать колесо. И развитие цивилизации дальше бы этого индивидуального изобретения не двинулось.
Словом, хочешь всерьез разобраться в теме памяти – изучай мышление и творчество, в их составе найдешь все разгадки загадок памяти. И произвольное запоминание, которую мы порой воспринимаем как изнурительную рутину, – лишь накопительная часть творческого труда мысли. Осознай это, – и у тебя изменится отношение к рутине.
Благодаря этим словам, меня с юности и до сих пор не тяготит рутинная работа, для меня она – составляющая чего-то большего. Запоминаю, чтобы задуматься, может не сразу, может «на потом». Может, ради внезапной радости непроизвольного анамнезиса-реминисценциий-инсайта.
Припоминаю – следовательно, понимаю (пытаюсь понять). А тому, кто не понимает (не пытается), и припомнить нечего.
Понимание, мышление, творчество – тема отца – стала, в итоге, и моей темой безотносительно к проблематике психологии памяти.
И вспоминаю отца в очередной попытке его понять.
На зов охотничьего рога
Так 45 лет назад я, студент, увлекся исследованием темы (проблемы) творчества. Ее подарил мне отец, как выяснилось, вместе с профессией и – простите за пафос – и судьбой. А лет на 7 раньше он подарил мне фильм своего любимого кинорежиссера, на премьеру которого он повел меня, 11-летнего мальчишку. На «Солярис» Тарковского в кинотеатр «Янтарь».
Кадр из к/ф «Солярис»
А сейчас я иду сам. Все иду и иду к отцу, как Крис Кельвин (психолог, между прочим) – в фильме по очень далеким мотивам Станислава Лема, с которым отец был знаком. По следам «Охотников на снегу». По следам воспоминаний о папиных размышлениях.
«Возвращаюсь на Землю», как советовал Кельвину другой герой «Соляриса» Сарториус. К вечным «Охотникам на снегу», где снова и снова «зимний Брейгель творит свои метаморфозы» (это «одностишье» Тани Себар, философа, поэта, музыканта, педагога, моего друга). К никогда не замерзающему ручью. По нему течет жизнь, увлекая за собой водоросли, увлекая – но, не вырывая с корнем. Гениальные кадры оператора Вадима Юсова, который был глазами Тарковского, впрочем, иногда вступавшими в спор с режиссерским видением, всю жизнь передо мной. К Баху (и, конечно, к Эдуарду Артемьеву): ручей по-немецки – bach... Но Бетховен воскликнул: не ручей, а океан ему имя! Океан, Солярис.
И Андрей Тарковский шел всю жизнь к отцу – Арсению. Трудно шел. Они были вместе, но никак не могли сойтись творчески. Даже в «Ивановом детстве» отец усмотрел поэтизацию войны в духе советской идеологии, а для зрителей (включая моего отца) фильм стал откровением. Признать режиссера Тарковского поэт Тарковский смог только в «Андрее Рублеве. А в «Сталкере» усмотрел всего лишь милый и модный сюрреализм.
Сын шел к отцу, но ушел раньше. Так и не дошел? А ведь шел даже во снах, которым придавал значение. Один из них он рассказал отцу: они ходят вокруг большого дерева и по очереди читают стихи. Это стало началом автобиографического «Зеркала», где сын отождествляет себя с отцом. А еще из «Соляриса»: «Нам нужно зеркало» (все тот же Сарториус)… Арсений Александрович десятки раз пересматривал этот фильм, и всякий раз с болью в сердце. Сын все-таки дошел.
Я себя не равняю – просто иду.
Кадр из к/ф «Солярис»
«Охотников» в финальном эпизоде нет, но есть охотничий рог не стене у отца. Он висел с самого начала. Ружье, которое выстрелило в финале. Но как! Иначе, зачем эти «Охотники»? Маленькая картина в Вене – дощечка 117 на
Чтобы «возвратиться на Землю». К своему лучшему другу.
Где та Земля? Там, где он.
Питер Брейгель Младший. Копия отцовских «Охотников на снегу». Или не копия?
