Подружившись в молодости, Евгений Шварц и Николай Олейников в конце 20-х оказались в «детской редакции» Маршака, прибежище вольнолюбивых талантливых литераторов. Они многое придумали вместе: лучший советский детский журнал, первые комиксы, первый сериал для детей. Когда в 1937-м Олейникова расстреляли по ложному обвинению, а «детскую редакцию» разгромили, Шварц навсегда покинул детскую литературу и ушел в театр. Он написал много замечательных пьес, среди которых – «антитиранические» «Тень» и «Дракон». Всю жизнь Шварц хранил память о своем невинно убиенном друге. Могла ли она не отразиться в его творчестве?

Иоганн Цан, гравюра из трактата начала XVIII века «Излучающий глаз»

На фронтах Гражданской будущие «неразлучники» воевали друг против друга. Евгений Шварц был «первопоходником». После московского военного училища прапорщик Шварц в начале 1918 года оказался в Екатеринодаре, где вступил в Добровольческую армию. Участвовал в «Ледяном походе», первом походе Добровольческой армии на Кубань. Где-то недалеко от тех мест, но по другую линию фронта сражался Николай Олейников, красногвардеец Каменского революционного отряда. Юношей сбежав из дому к красным, он оказался в казачьем отряде и воевал там до самого конца Гражданской.

После войны Шварц оказался на Дону, на родине Олейникова. Но Николая Макаровича к тому времени там уже не было. Жизненные дороги их проходили неподалеку друг от друга, сходясь и расходясь, пока внезапно все не сошлось.

Их дружба началась с розыгрыша. И с фантасмагории.

В начале 1920-х Олейников, недавно вернувшийся с фронтов Гражданской, приехал в Бахмут, тогда центр Донецкой губернии. Там он, мечтавший о создании нового журнала, добился разрешения на открытие литературного журнала «Забой». Но начать работу журнала мешало одно затруднение – губисполком никак не мог выбрать редактора из числа местных писателей. Неожиданный перелом в ситуации случился, когда в Бахмут приехал петроградский литератор Михаил Слонимский и вместе со своим другом Евгением Шварцем.

Вот как вспоминает об этом Слонимский: «…в редакции… за секретарским столом сидел молодой, белокурый, чуть скуластый человек. Он выслушал мои объяснения молча, весело, солидно, только глаза его светились как-то загадочно.

– Прошу вас подождать.

И он удалился из кабинета, после чего началась фантастика».

Выбежавший из кабинета маленький круглый человек схватил Шварца за руки, провел его в кабинет и принялся настойчиво уговаривать стать редактором журнала. Ошеломленный Шварц не мог выговорить ни слова. «Белокурый секретарь стоял возле недвижный, безгласный, но глаза его веселились вовсю. Простодушного редактора никак невозможно было заподозрить в подвохе, в шутке, в розыгрыше. Он продолжал говорить быстро и убеждающе:

– Вы только организуйте, поставьте нам журнал! Ведь вы из Петрограда! Ах, вы с товарищем? Пожалуйста! Мы приглашаем и товарища Шварца. Товарищ Олейников, – обратился он к белокурому, … – прошу вас, оформите все немедленно».

Когда на следующее утро новоиспеченные соредакторы пришли на свое новое рабочее место, там их уже ждал Олейников. «Николай Макарович… не утаил от нас, что это он – виновник вчерашней фантасмагории». Олейников, «жаждавший журнала до исступления», узнав о появлении в Бахмуте петроградского литератора, сообщил редактору, что вот тут сейчас находится проездом знаменитый «пролетарский Достоевский», которого надо во что бы то ни стало уговорить помочь в создании журнала.

Литераторы из Петрограда приехали в Бахмут вдвоем, а вернулись уже втроем – с Олейниковым. Встреча Шварца и Олейникова перешла в дружбу на всю жизнь.

Николай Олейников (в центре) на встрече с читателями.
Кадр из кинохроники. Первая половина 1930-х годов.
Фото из книги «Николай Олейников. Стихотворения»

В 1928 году в ленинградской редакции Детгиза, известной как «детская редакция» Маршака, начал выходить детский журнал «Еж». Редакция располагалась в знаменитом «Доме с глобусом» на Невском, который петербуржцы помнили как дом Зингера. Самуил Маршак числился консультантом журнала, но фактически руководство быстро перешло к Олейникову и его другу Евгению Шварцу.

По-видимому, это были самые эксцентричные редакторы тогдашнего Ленинграда.

Вот как вспоминал о первой встрече с ними Леонид Пантелеев, которому посоветовали отнести только что написанную повесть «Республика ШКИД» в Отдел детской литературы и показать Маршаку, Олейникову или Шварцу:

«Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже имя Маршака, мне буквально ничего не говорило. И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести “Республика Шкид”, робко поднимаемся на шестой этаж бывшего дома Зингер… и вдруг видим: навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди – один пышноволосый, кучерявый, другой – тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.

Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стенке, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.

– Вам что угодно, юноши? – обращается к нам кучерявый.

– Маршака… Олейникова… Шварца, – лепечем мы.

– Очень приятно… Олейников! – рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу.

– Шварц! – протягивает руку его товарищ.

<…> Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, “изображали верблюдов”. Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше».

И дальше Пантелеев рассказывает: «Это была неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах “Шварц и Олейников” звучало как “Орест и Пилад”, “Ромул и Рем” или “Ильф и Петров”…»

Евгений Шварц

Они и в своих сочинениях часто выступали парой – писали обращенные друг к другу стихи, похожие на шуточные дуэли, где один из участников поединка делал выпад, предлагая тему, а второй ее подхватывал и возвращал удар.

Например, вот что вспоминает их друг Николай Чуковский:

«Олейников писал:

Я люблю Генриэтту Давыдовну,
А она меня, кажется, нет.
Ею Шварцу квитанция выдана,
Ну а мне и квитанции нет.

Генриэтта Давыдовна Левитина была прехорошенькая молодая женщина. Она тоже служила в Детском отделе, и чаще ее называли просто Груней. Шварц и Олейников играли, будто оба влюблены в нее, и сочиняли множество стихов, в которых поносили друг друга от ревности и воспевали свои любовные страдания».

Сохранился ответ Шварца на стихотворение Олейникова:

О, Груня, счастья вам желая,
Хочу я вас предостеречь –
Не верьте страсти Николая,
Он в сети хочет вас завлечь.
Ведь он – одни слова пустые,
Туман… да волосы густые.

После этого словесного поединка Хармс оставил в редакции два конверта с просьбой передать их Олейникову и Шварцу. В обоих были одинаковые записки:

Пусть Коля и Женя
Помрут от тоски –
Я Даню люблю
До гробовой доски.
Груня

В «Чукоккале», рукописном альманахе Корнея Чуковского, они тоже выступили комическим дуэтом, вроде рыжего и белого коверных клоунов.

Этот дуэт пересмешников отметился в «Еже» на рисунках художника Б. Антоновского, иллюстрировавшего необыкновенные приключения Макара Свирепого. Макар Свирепый, сквозной персонаж «Ежа» и журнальный «двойник» Олейникова, был даже внешне на него похож. Рядом с Макаром часто появлялись его друзья – угрюмый Иван Хармсович Топорышкин, строгая тетя Анюта и вечно смеющийся Петрушка. В чертах Петрушки проглядывает несомненное сходство со Шварцем. Художник изобразил его эдаким русским фольклорным персонажем в косоворотке и картузе. Макар Свирепый и Петрушка вместе участвовали в удивительных приключениях, отчеты о которых регулярно появлялись в журнале.

Петрушка и тетя Анюта провожают Макара в путешествие.
Рисунок Д. Плаксина из книги «Кружок умных ребят»

Все мемуаристы вспоминают о дружеской атмосфере, царившей в журнале, и о том, как их редакторы без конца веселились и шутили. Не будем забывать, что так, веселясь и шутя, они решали очень важные задачи: обучали маленьких читателей, смеясь, и воспитывали, шутя. Как там – «учил его всему шутя».

А обучать было чему. Редакторы и авторы, люди образованные и щедрые на общение и на выдумку, устроили советским детям ликбез по всем фронтам.

Им рассказывали, как устроен дирижабль и что такое великие географические открытия; знакомили с письменностью древних индейцев и с основами современной физики; проводили веселые экскурсы в историю кино и объясняли принципы фотографии.

Много внимания уделялось теме гигиены. Детей Советской России нужно было приучать к мысли, что мыть руки нужно ежедневно. В картинках рассказывалось, как смешно и нелепо выглядели нормы гигиены в прошлые века; заодно ненавязчиво объяснялось, почему «надо, надо умываться по утрам и вечерам». Навык совершенно не был лишним – Чуковский в дневнике 1920-х писал, что еще совсем недавно в России про каждого, кто чистил зубы, говорили: «Гы! Ты, видать, что жид».

В «Еже» с большим уважением рассказывалось о достижениях зарубежной науки и искусства; а «антизападные» выпады если и допускались, то скорее как пародия – в комиксах о Макаре Свирепом, который вечно сражался с американскими полицейскими, прятался от немецких сыщиков и спасал монгольских пионеров.

Своей популярностью «Еж» во многом был обязан Шварцу. Он писал для журнала, придумывал «гэги» (развлекательные номера) и заведовал отделом «Карта приключений». Тогда же он начал пробовать себя в драматургии. Одновременно выходили его стихотворные сказки для детей. По свидетельству Леонида Пантелеева, на вопросы о литературной деятельности Шварц обычно отвечал: «Пишу всё, кроме доносов».

Когда в середине 1930-х «детскую редакцию» разгромили и писатели остались без работы, опальных литераторов приютил ленинградский кинокомбинат. Шварц и Олейников подрядились на «Ленфильм» писать сценарии для детских фильмов.

Кинематограф не был ни для Олейникова, ни для Шварца пространством инородным. Они уже работали на сопредельной территории – придумывали первые советские комиксы для журналов. А комикс – жанр, киносериалу родственный; практически раскадровка. Это было время глубокого взаимного интереса детской литературы и кино. И в «Еже» уже с первых номеров появилась «киношная» тематика и «киношные» приемы организации материала. Олейников вообще был человек кино-театральный; многие вспоминают о его актерских способностях. А Шварц, актер по первой профессии, вносил театральное начало во все, чем занимался.

В детской литературе они во многом были первопроходцами, и в кинематографе тоже заявили о себе как пионеры. Начали с того, что создали первый советский детский сериал. Два фильма по их сценарию, «Разбудите Леночку» и «Леночка и виноград» с Яниной Жеймо в главной роли, должны были стать первыми частями трилогии для детей.

В фильмах снимались знаменитые актеры Борис Чирков и Николай Черкасов. Но оба фильма были разгромлены в печати, и заключительная часть на экраны так и не вышла.

Янина Жеймо в фильме «Леночка и виноград»

Уже после войны, в 1947-м, Янина Жеймо снимется в «Золушке» по сценарию Шварца и станет звездой советского кино. А тогда, в 1930-х, Олейников и Шварц посвятили молодой киноактрисе хвалебную оду:

От Нью-Йорка и до Клина
На сердцах у всех – клеймо
Под названием Янина
Болеславовна Жеймо.

* * *

Когда Олейникова в 1937 году арестовали по ложному обвинению, от Шварца потребовали отчета о связях с врагом народа и вынуждали дать признания в том, как Олейников вредил в кино. Но ничего не добились. Позже Шварц вспоминал: «Я стоял у тощеньких колонн гостиной рококо, испытывая отвращение и ужас, но чувствуя, что не могу выступить против Олейникова, хоть умри».

В Дневнике, уже в 1950-е, он решился записать свои воспоминания о том времени:

«11 декабря 1956. После страшных этих дней чувство чумы, гибели, ядовитости самого воздуха, окружающего нас, еще сгустилось. … Никогда я не думал, что хватит у меня спокойствия заглянуть в те убийственные дни, но вот заглядываю. После исчезновения Олейникова, после допроса на собрании, ожидание занесенного надо мной удара все крепло. Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. Почему‑то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем как лечь, выходил я на улицу. Ночи еще светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрестке, будто почуяв добычу, размышляет – не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невинности своей».

Михаил Слонимский рассказывал, что однажды, вскоре после ареста Олейникова, некто длительным ночным звонком постарался напомнить Шварцу, что может прийти и его черед. Отворив дверь, Шварц услышал только, как кто-то быстро сбегает по лестнице вниз.

Шварц был одним из немногих сотрудников «детской редакции», кто уцелел в катке репрессий 30-х. Его ближайшие друзья – Олейников, Хармс и Введенский – погибли; кто-то, как Заболоцкий, надолго оказался в ссылке; кто-то был вышвырнут из литературы и из читательской памяти.

После ареста Олейникова Шварц отказался отречься от осужденного друга. Он помогал семье арестованного Заболоцкого; уже будучи в эвакуации, забрал маленьких детей Заболоцкого к себе.

В 1937-м, когда «маршаковскую редакцию» разгромили, а Самуил Яковлевич навсегда уехал из Ленинграда, Шварц оставил литературу и ушел в театр. Наверное, драматургия казалась более надежным «бомбоубежищем», но эти надежды были призрачными. Очень быстро снаряды начали рваться и там.

Здесь заканчивается история человеческих отношений Николая Олейникова и Евгения Шварца. Но можно ли поставить точку в сюжете «Олейников и Шварц»?

Николай Олейников не раз становился прообразом героев в сочинениях своих друзей или адресатом посвящений. Михаил Слонимский, давний его друг, в 1924 году опубликовал повесть «Машина Эмери». В ней действует управляющий соляным рудником коммунист Олейников. В герое повести современники узнавали черты Николая Макаровича.

Хармс написал обращенное к Олейникову стихотворение «Кондуктор чисел».

У Заболоцкого есть поэма «Лодейников», герой которой явно списан с Олейникова.

А что Шварц?

В лирическом дневнике, который он вел после войны, остался портрет Олейникова. Он как будто недорисован. Или наоборот – художник, словно спохватившись, убрал с холста какие-то ранее положенные мазки. В портрете много любви, непонимания, мягких упреков и умолчаний. Наверное, так всегда бывает, когда пишешь об особенно близких. А Олейников всегда оставался близким, хотя Шварц однажды обмолвился о нем – «мой заклятый друг»; хотя Хармс назвал его: «дружбы злой насмешник».

Все же удивительно, что Шварц ни в одном художественном сочинении не изобразил своего друга. Даже не намекнул на него. (Правда, мы не знаем, что было в тех рукописях, которые он сжег перед отъездом в эвакуацию.)

Или все-таки изобразил?

Может быть, мы не там ищем?

Критик Вадим Нестеров высказал остроумное предположение, что Шварц в «Обыкновенном чуде» вывел в образе Волшебника Олейникова. И предложил объяснение – в дневнике Шварц называет Олейникова «демоническим» человеком; а существует ли персонаж более демонический, нежели Волшебник из сказки о влюбленном медведе? А кроме того, Хармс когда-то задумал, но не написал «рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает». И, по мнению некоторых литературоведов, Хармс имел в виду Олейникова.

Для нас эта догадка драгоценна тем, что провоцирует задавать вопросы. Могла ли в пьесе Шварца сказаться память об их общем прошлом? Различимы ли за сказочной реальностью приметы того невообразимого времени, в котором жизнь казалась абсурднее любого вымысла?

Работать над «Обыкновенным чудом» Шварц начал в 1944-м, через семь лет после гибели Олейникова. К этому времени Шварц уже был автором «Тени» и «Дракона» – пьес, не просто наполненных политическими аллюзиями, но содержащих явственный «антитиранический» посыл. Спектакли по пьесам стали событиями театральной жизни, и сразу по выходе были сняты с репертуара. Так, «Тень», написанная в 1940 году для Театра комедии Николая Акимова, была запрещена после премьеры. Та же судьба постигла пьесу «Дракон»; спектакль запретили после премьеры в 1944-м. Сам Акимов, попав в 1949-м под кампанию борьбы с космополитизмом, был вынужден на шесть лет покинуть театр и вернулся туда только в 1956-м.

«Дракон». Первая постановка пьесы Евгения Шварца. Театр комедии, 1944 г.

Когда в апреле 1956-го в Театре комедии состоялась премьера новой пьесы Евгения Шварца «Обыкновенное чудо», тогдашняя театральная критика, похоже, с некоторым облегчением написала, что пьеса эта – сугубо лирическая, и в ней не содержится никаких намеков и политических подтекстов.

Кажется, и сам Шварц предпринял усилия для того, чтоб защитить свою пьесу от неоднозначных трактовок. Словно предупреждая возможные выпады, он писал: «У меня было сочинено нечто для программы, вместо либретто. Там я просил не искать в сказке скрытого смысла, сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а чтобы открыть свои мысли».

К осторожному призыву драматурга «не искать в сказке срытого смысла» не следует относиться с чрезмерной доверчивостью. Шварц хорошо помнил постановочную судьбу своих предыдущих пьес и, видимо опасаясь повторения, счел нужным подстраховаться. И было от чего – Эраст Гарин, сыгравший Короля в первой экранизации «Обыкновенного чуда», вспоминал: «Сколько раз на обсуждениях шварцевских пьес в театре или в кино появлялся всепонимающий “критик” и вопил, что у Шварца припрятан в кармане кукиш, и спешил опорочить шварцевскую правду».

Об этой шварцевской «правде» упоминают многие мемуаристы. Но они же пишут и о другом. Например, М. Янковский говорит о том, что в его драматургии сочетается романтика сказки и реальная сюжетная основа. А Игорь Рахтанов замечает, что в пьесах Шварца всегда присутствует подводное течение, создавая «второй и, пожалуй, главный, в смысле идейного наполнения… план».

По многим свидетельствам, Шварц дорожил памятью о «детгизовском» прошлом. Вот что вспоминает Николай Чуковский: «Как-то во время одного из моих приездов Шварц прочел мне свои воспоминания о Борисе Житкове. Он очень волновался, читая, и я видел, как дорого ему его прошлое, как дороги ему те люди, с которыми он когда-то встречался».

А вот Александр Дымшиц: «Шварц нередко вспоминал товарища юных лет – покойного Н. М. Олейникова. Он любил повторять некоторые шутки этого «новейшего Козьмы Пруткова».

Наконец, есть главное свидетельство – лирический дневник Шварца, в котором остались портреты друзей. И воспоминания.

По рассказам Тамары Липавской, в шутках, которые ходили в кругу Олейникова и Заболоцкого, всегда присутствовало два плана: первый, общепонятный – для всех, и второй – для тех, кто лично знал поэтов. Шварц тоже входил в этот круг. Что могли бы увидеть в его пьесе, поставленной в 1956-м, его друзья тридцатых годов?

Если принять допущение, что память о прошлом присутствует в «Обыкновенном чуде», попробуем ее отыскать. Ни на минуту не забывая о призыве Шварца не искать в его сочинении скрытого смысла и, более того, рискуя оказаться в положении всепонимающего критика, который вечно ищет у драматурга фигу в кармане, все же позволим себе несколько домыслов и, возможно, произвольных трактовок его сказочной пьесы.

На протяжении всей сказки Шварца то явственней, то приглушенней звучит память об утрате. Она не сконцентрирована в образе одного персонажа; она как будто таится и распределена между репликами и образами разных героев; вся атмосфера сказки проникнута ее тревожным свечением.

Вспомним, с чего начинается «Обыкновенное чудо». Как и дружба Олейникова со Шварцем, пьеса начинается с розыгрыша. И с фантасмагории.

«Один волшебник женился, остепенился и занялся хозяйством. Но как ты волшебника ни корми – его все тянет к чудесам, превращениям и удивительным приключениям».

Мы узнаем, что недавно женившийся Волшебник начинает тяготиться повседневностью, ему недостает приключений. Соскучившись по авантюрам, Волшебник начинает придумывать различные приключения с препятствиями для своих героев.

Однажды в усадьбу Волшебника приезжает король. Это не простой король: мы узнаем, что в свите у него – палач, а в багаже – плаха. Все министры короля – очень занятые люди: они пишут доносы друг на друга. (Мы помним реплику самого Шварца: «Пишу все, кроме доносов».)

Познакомившись с Волшебником, Король заводит с ним такой разговор: «Да я только глазом моргну – и нет тебя. Мне плевать, дома я или не дома. Министры спишутся, я выражу сожаление. А ты так и останешься в сырой земле на веки веков».

«…останешься в сырой земле на веки веков». Если вспомнить, сколько друзей Шварца остались «в сырой земле на веки веков» по злой воле правителя, которому стоило только глазом моргнуть – «и нет тебя», эта реплика наводит на размышления.

Вот еще подсказка.

Михаил Слонимский вспоминал, как в начале тридцатых Шварц принял участие в большой писательской поездке по новостройкам. Один литературный администратор постарался в этой поездке напомнить об иерархии: возвысить одних, унизить других. Перед отъездом собрал всех участников и распределил места на пароходе по существовавшему тогда табелю о литературных рангах. Шварц рассказывал:

«Он торжественно и публично назначил великим отдельные каюты, выдающимся – на двоих, а остальных рассовал по нескольку человек. Один выдающийся страшно обиделся и рвался в великие, но его одернули…»

Помните, как там, в пьесе:

«Король. Меня, величайшего из королей, обозвали генеральским титулом? Да ведь это бунт!

Первый министр. Да! Я взбунтовался. Вы, вы, вы вовсе не величайший из королей, а просто выдающийся, да и только».

Кадр из фильма Марка Захарова «Обыкновенное чудо».
Прообраз картины с драконом на заднем плане,
как будто нарисованной средневековым алхимиком, – гравюра Иоганна Цана, 1702 год

Как будто невидимый суфлер стоит за сказочной сценой и подсказывает персонажам их реплики.

В сказке Принцесса, ожидающая приближения смерти, говорит: «Жизнь улыбается мне на прощание».

А вот что у Олейникова (в пародии на «Муху-цокотуху»): «Жизнь коротка, коротка, но перед смертью она сладка».

Дальше Принцесса произносит:

«Да, да, это гораздо страшнее, чем я думала. Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючки. Смерть подошла так близко, что мне видно все. За мною смерть приходила сегодня».

В поэме Олейникова «Таракан» главный герой, беспомощный таракан, сидит и ждет смерти; а на него направлены «отвратительные инструменты» – многообразные орудия пытки и убийства. По воспоминанию друзей, Олейников говорил: «Я видел несколько раз во сне, что я умираю. Пока смерть приближается, это очень страшно. Но когда кровь начинает вытекать из жил, совсем не страшно и умирать легко».

Как написал его друг Введенский:

«И призрак жизни уходил из вен и из аорт».

Память о кровоточащем прошлом рассредоточена по всей пьесе. За «корольком»-тираном «Обыкновенного чуда» проглядывает еще более зловещая, огнедышащая тень. В начале 1940-х Шварц пишет пьесу «Дракон». Хотя прототипом главного героя номинально считался Гитлер, сразу же после премьеры ее запретили, и при жизни Шварца она больше не шла: критики «из ведомств» заподозрили в пьесе «не те» аллюзии. В фильме Марка Захарова «Убить дракона» все страшные аллюзии шварцевской пьесы проступают еще более очевидно.

Николай Олейников говорил, что он пишет стихи, за которыми можно скрыться. В «Еже» он выступал в образе «верхового Макара Свирепого». Однажды скрылся под маской Козьмы Пруткова, памяти которого была посвящена единственная прижизненная публикация его стихотворений. Иногда маскировка была двойной – как, например, вот в этой истории о приключениях Макара Свирепого в гитлеровской Германии:

Иллюстрация Д. Плаксина к книге «Кружок умных ребят»

А помните слова Трактирщика в «Обыкновенном чуде»?

«На самых многолюдных маскарадах я узнавал вас под любой маской», – говорит Трактирщик своей возлюбленной, с которой ему пришлось расстаться на 20 лет. И продолжает: “Что мне маска, которую надело на вас время!”»

Кажется, в этих словах – ключ ко всей шварцевской пьесе.

Работа над «Обыкновенным чудом» Шварцу давалась нелегко. Он писал пьесу больше десяти лет. В 1956-м, вскоре после того как пьеса была закончена, он сделал в дневнике запись о последней встрече с Олейниковым, случившейся летом 1937-го:

«…вышли мы… (Е.Л. Шварц и его жена – Екатерина Ивановна. – О.К.) из кинотеатра “Колосс” на Манежной площади. Встретили Олейникова. Был Николай Макарович озабочен, не слишком приветлив». Шварцы предложили поехать с ними на дачу, Олейников согласился. «В пути Олейников оживился, но больше, кажется, по привычке. Какая-то мысль преследовала его. …Рассказал он, что встретил Брыкина, который выразил крайнее сожаление по поводу того, что не был Олейников на последнем партийном собрании. И сказал, чтобы Олейников зашел к нему, Брыкину. Зачем? <…> Оба мы чувствовали, что от Брыкина хороших новостей нельзя ждать. Что есть в этом приглашении нечто зловещее. <…>

Вечером проводил я его на станцию. И тут он начал: “Вот что я тебе хотел сказать…” Потом запнулся. И вдруг сообщил общеизвестную историю (слух о том, что комендант дома тайно собрал домработниц и объяснил им, какую опасность для государства представляют их наниматели. Тем, кто успешно разоблачит врагов, была обещана прописка и комната в освободившейся квартире. – О.К.). И я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чем-то другом. <…> О чем? О том, что уверен в своей гибели? <…> О том, что делать? О том, как вести себя – там? Никогда не узнать. Подошел поезд, и мы расстались навсегда. Через два-три дня узнал я, что Николай Макарович арестован».

Спустя почти двадцать лет Шварц восстановил ту встречу с такой ясностью и такими подробностями, как будто эти события случились вчера. И описал свои тогдашние чувства, которые запомнил очень хорошо. Вот это сиротливо-безнадежное – «Никогда не узнать»… Видимо, боль утраты, непроясненная тайна ухода друга и смешанное чувство вины и покинутости не оставляли его всю жизнь.

Наверное, лучшее, что может сделать литератор для своего погибшего друга – сохранить его образ. Подобно тому как его вдова сохранила его речь, увозя с собой в ссылку списки его стихотворений.

Оценим дерзость замысла – создать для поэта (он же Волшебник) такой мир, в котором не жизнью поэта управляет злая воля «королька»-тирана, а сам поэт может распоряжаться и своей жизнью, и судьбой своих героев. Так по мгновенной прихоти Волшебника король с придворными отправляется в путешествие, а потом по его желанию королевская свита оказывается заблокированной в придорожной таверне, заваленной снегом по самую крышу. А главный герой, обреченный на безусловную смерть в начале сказки, в конце ее чудесным образом не умирает. Будучи спасен, по мысли автора, любовью.

Решимся добавить: и памятью.

Кажется, в пьесе присутствует еще одно чудо – маленький реванш поэзии над действительностью.