Я всегда чувствовал его присутствие. Даже когда забывал о его существовании. Он вроде звезды в темном небе, со своими детьми, школой, всем своим миром, нес нам какое-то важное послание. И когда о нем долго молчали, или он сам молчал — последние годы о его школе не вышло ни одной публикации и, по-моему, он это делал намеренно, — это совершенно ничего не означало, все равно я знал, что он есть, школа есть, явление существует, — и этого достаточно.

Мне нелегко рассказывать о нем, как о человеке.

Благодаря ему я впервые осознал, что существует другая школа и педагогика. А он говорил, что я спас его, подразумевая «Эксперимент в селе Зыбково» — статью в «Учительской» в раннюю перестройку. Это была шумная публикация. Он стал необыкновенно известен. Его показывали крупным планом в Останкино. Хотя все это не спасло эксперимента.

В советское время было такое полушутливое предостережение писателя Симона Соловейчика — «хочешь погубить новатора, напиши о нем».

Щетинин был среди учителей, выступивших с манифестом «педагогика сотрудничества», с которого началась «школьная перестройка снизу». На сохранившейся групповой фотографии 1987 года он в первом ряду, четвертый слева, между Шалвой Амонашвили, с которым сдружился после этого на всю жизнь, и легендарным редактором «Учительской газеты» Матвеевым.

Щетинин на снимке со всеми вместе, но как-то особняком. В другую эпоху он говорил мне, что никогда не чувствовал себя демократом. Но было заметно — пробуждался всякий раз, когда начинали душить школу.

Мы нечасто встречались, но встречи не были случайными. Он считал, что таких не бывает. Иногда после долгих лет молчания вдруг звонил, ничего не объясняя, и я понимал, что-то стряслось.

Иногда сам звонил ему: «Миша, а можно… — «Можно» — «Но ты же не знаешь, что». — «Тебе все можно». И я брал в охапку переставшее учиться «дитя», которому никто на свете не смог бы помочь, и тащил в Текос, — через полтора месяца оно молча возвращалось и бешено начинало учиться. Мне было даже не важно, как это у него получилось.

В Текосе у детей были особенные лица, светлые, светящиеся, взрослые какие-то.

Я знал выпускников его школ. Нет, не гении. Обычные люди. Успешные. Как правило, предприниматели, имевшие свое дело. Мобильные. Ответственные.

Разговаривая с ними, я вспоминал: короткие контрастные уроки, смену деятельности, движение в своем темпе. Способность напрячься и решить неподъемную задачу. Есть ли связь?

***

Окрестные станицы были сплошь забиты родителями и детьми. Почему их везли сюда? Причины разные. Кто-то — спасти ребенка (у каждого своя история, как жизнь калечила). Но залечивались раны, становилась другой походка — не только из-за хореографии, хорового пения и занятий по самообороне. Не хочу влезать в подробности, я не о его педагогической системе рассказываю — о нем.

Хотя трудно оторвать одно от другого.

Он совсем не изменился со временем, такой же прямой, стремительный. Только голова белая, и усы казацкие. Я говорил ему: «Миша, ты что-то среднее между Эйнштейном и Сковородой». Смеялся.

Будущее, как теперь мы начинаем понимать, он создавал школу будущего, было не из бронзы, скорее — из детского пластилина. Из него возникало то и другое — ни одна из его школ, а их было немало, не была копией других. Он все время менял форму, отбрасывая то, что ему, казалось, мешает, создавал новое.

Это была отважная экспериментальная педагогика. Но не в том смысле, в каком говорят, «нельзя экспериментировать на детях» (а сами постоянно «экспериментируют» над детьми и страной).

Щетинин, что бы ни делал, оберегал, защищал ребенка.

Дети смотрели на него как на бога. «Знаешь, — сказал мне его друг и мой тоже, — известный директор школы самоопределения Саша Тубельский, — Миша гений, но мы смотрим по-разному. Он считает, что учитель может быть гуру. А я думаю — нет.»

Я это запомнил. Они прекрасно понимали значение друг друга, оставаясь разными. Как Сухомлинский и Макаренко.

***

Со временем, мне казалось, он выходит за рамки педагогики. Вокруг крутились жириновцы, коммунисты, национал-патриоты. Мог приехать бывший премьер-министр, спикер. Командующий бронетанковых войск с женой и дочкой в шортах (дети шепотом обсуждали — у них девушкам так ходить не принято). Раз я слышал, как он разговаривает по телефону, обсуждая с атаманом кандидатуру в казачьей иерархии. На той стороне «провода» ловили каждое его слово.

На стене в его кабинете в школе висела нагайка. Я напрягся. «Вообще-то, Толя, — успокоил он меня, — я нагайку на стенку вешаю, когда казаки должны зайти. А так она в письменном столе у меня лежит.»

Иногда такое отчебучивал — волосы на голове вставали дыбом. Говорил детям о близящейся войне, передавал задачу командования разработать модель нового танка, вместо заглохшего на параде на Красной площади. Мальчишки с прямыми спинами сидели на краешках стульев, не дыша. Я думал: докатился!

Это не было игрой в войнушку, просто он «проигрывал» очередную версию будущего — ту, которую и представить себе было немыслимо до Украины, Грузии, Сирии…

На пятачке школы он проигрывал самые непредсказуемые варианты будущего страны, с которым могли столкнуться дети. Но они готовились не к выполнению приказов укрывшихся в безопасном месте генералов, а прислушиванию к собственной совести.

На небольшой школьной площади развивались флаги страны, края и военно-морского флота. Учебные корпуса, строения, которые построили дети, имели названия «Омега», «Ольха», «Сура», «Степной», «Святогор»… «Сейчас все больше, — заметила об одном из них бывшая выпускница, — почему-то «Родина» называется.»

Сколько его знаю, у него постоянно происходили столкновения с властью, не отвлеченной, а с конкретными людьми у ее кормила, «этими сущностями», как выразился недавно единомышленник Щетинина.

В 70-е в Ясных Зорях Щетинин создал первую в стране школу-комплекс, она получила звание лауреата премии Ленинского комсомола. Наверху ликовали. «Меня позвали на обкомовскую дачу, в баню, — рассказывал он. — Там я увидел настоящий публичный дом. Мне намекнули: Михаил Петрович, вам оказали большую честь, скажите тост. Ну я им сказал… И в ту минуту мои «ясные зори» кончились.»

В 80-e в украинском Зыбково проводил уникальный эксперимент — убрал классно-урочную систему и домашние задания, ввел метод погружения, взаимное обучение детьми друг друга, давшее неслыханные результаты.

Класс гудел, как пчелиный рой…

Из школьного многопрофильного агропрома «Надежда» выросла молодежная бригада. Шутя, ребята называли ее «Окно в Европу». Их рассеяли по пьяни. Урожай затоптали.

Щетинин не хотел верить в злонамеренность. Но не мог забыть, как председатель колхоза, снисходительно улыбаясь, поучал: «Михаил Петрович, нам гармоничные личности не нужны. Нам бы дураков».

Подумаешь, председатель колхоза…

До заседания Политбюро дело дошло.

В Текосе Щетинин укоренился. «Мне кажется, — говорил он мне, — в педагогике пришло время припадания к корням. Это так всегда, когда бушует стихия: хочется найти опору в глубинном, что стереть, истребить невозможно.» Мы раньше говорили: «Неважно, какая у человека национальность. Нет, важно! Береза растет иначе, чем эвкалипт. Если из прекрасной березы пытаются вырастить огурец, она все равно будет березой, только искалеченной».

Еще один из сценариев будущего — национальная школа.

«Не будет национальной школы, — говорил он, — будет националистическая.»

В основе всего — род. Ты не сам по себе, а представитель своего рода, людей, которые выстроились друг за другом позади тебя и впереди. Надо продолжить род, надо оставить наследие, свеча чтобы не погасла. «Алексей Михайлович, сколько тебе лет?» — «Двенадцать». — «Нет, тебе вечность…»

Собирались дети не только из разных концов России. Из Приднестровья, Карабаха, Кривого Рога, Германии, с острова Мальта, из Сирии… Он это делал намеренно. Заговорить на языке другого народа. Затанцевать, запеть. Зарядиться энергией. Чтобы твои гены проснулись.

В конце 90-х ЮНЕСКО признала его школу одной из лучших педагогических систем в мире.

Одна из ее вольных интерпретаций: «Открытая закрытая школа». Открыта для ребенка, мироздания. «О чем ты детей спрашивал?» Я ходил с тетрадкой по территории, записывал. «А о чем можно детей спрашивать?» — «Ни о чем. Посмотри, — сказал он, коснувшись листа на ветке. — Видишь, блестит, прожилки светятся. О чем ты его будешь спрашивать? Ответ раньше вопроса.»

Школа, открытая людям, которые приходят с добром и любовью.

И закрытая — от недобрых.

Подлость. Из темноты, из подворотни. Знали, что он тяжело болен, что слаб физически, не сможет противодействовать. Если бы был в силе, они бы не решились. Но он болел, и возглавлявшая эту банду налетчиков, ни разу в Текосе не бывавшая, но информированная, все время, говорят, повторяла: «Щетинин уже не тот, Щетинин не тот…».

Это была подготовленная спецоперация. Комиссия из сотрудников Минпроса РФ и министерства образования Краснодарского края, судебных приставов, вышибал, инспекторов по делам несовершеннолетних… предъявила обвинения. Дети находятся в школе незаконно, учебные здания, которые они построили и подарили государству, не зарегистрированы и поэтому представляют опасность для жизни детей, школу нужно немедленно закрыть.

Я уже говорил, что не могу выразить словами безжалостность, безрассудство, безумство, с которыми проверяющие, направляемые лично министром просвещения, имя его исчезнет в истории, а нам надо пока помнить, покрываясь позором, — Васильева, — насильственно выселяли детей. Как оскорбляли национальное достоинство. Стеснительный чеченский мальчик Рахим Баймерзаев рассказывал мне про одного из «группы захвата». «Мы сидели в доме, Паша Самохин почерк улучшал перед экзаменом. А он зашел, и спросил: «Кто тут главный самец?» Рахим ответил: «Я — не самец. Я — чеченец».

Стеснительный чеченский мальчик из Аки-Юрта, села на границе Ингушетии и Чечни. Щетинин с детьми строили мирный Кавказ. Эти, из подворотни, хотят взорвать что ли?

Я не могу выразить словами, как детей из разных концов России пугали сиротскими домами, если их немедленно не заберут родители, как давили на родителей по месту жительства люди, которым было дано указание во что бы то ни стало «прикрепить» детей к близлежащим школам, не дать вернуться в Текос — подневольные школьные работники, социальные педагоги, налоговые служащие, сотрудники полиции, приставы. Звонили, давили, требовали, уговаривали.

Когда школа опустела, приезжие сели в автобус, но вернулись и рыскали в темноте, не остался ли кто. Так искали в степи, в горах случайно затерявшихся от конвоя, от поголовной высылки. Называлось «зачистка».

Им надо было любой ценой зачистить школу от детей. Выслать отсюда. Вернуть в систему.

Это явление не описано в педагогике — депортация детства.

Такая тихая золотая осень выдалась нынче в Текосе в ноябре. Еще не облетевшая огненная, насквозь пронизанная светом листва. Красные, синие, зеленые крыши не похожих один на другой домов. Мостики, беседки, тропинки, укромные места, где вызревают мысль и чувства ребенка. И никого, пусто, нет детей.

На веранде одного из корпусов — оставленная детьми сменная обувь — аккуратно поставленные десятки пар сандалий и кроссовок. Будто в ожидании, что вернутся.

Щетинин сидит у русской печки, смотрит на огонь. Таким я его никогда не видел — постаревшим, вдруг в раз переменившимся. Он уже в другом мире. Временами выпадает, уснул, кажется, — и вдруг снова выныривает его голос.

«…Слово есть бог. Поэтому все из слова. Человек — чело века. Совесть — весть семени».

Откуда он это взял, раньше говорил санскрит, потом из «библиотеки звезд»… «Ну, это я так сочинил, чтобы не приставали.»

Звезды, со-весть, чело века — о чем мы говорим на фоне спецоперации.

Я спрашиваю, что в его жизненном путешествии, в творении разных миров, школ оставалось неизменно. И это оказывается так немудрено, просто. «Ребенок, — отвечает он, — человек.»

Ведь то же самое из века в век повторяют нам выдающиеся представители человечества, у которых мы ищем какие-то неразгаданные секреты, волшебные ключики, педагогические системы, забывая о главном, о чем они иногда обмолвятся: «Сердце отдаю детям». Жизнь свою, идя с ними в топку, глядя в жерло печи. Щетинин вспомнил о Корчаке.

«Человек, ребенок.., — говорит Щетинин. — Я всегда смотрел в человека, как в бездну. Внимательно. И сам становился человеком.»

Он говорит: «Я обратил внимание, что тот, в кого ты смотришь, наполняет тебя тем же. Интересом к тебе, любовью… Человек — лучшее, что сотворил бог, он сотрудник его».

Он смотрел в ребенка, в человека, как в бездну. Но если человек смотрит в бездну, другая бездна может заглянуть в него.

Вот она и заглянула в Текос.

«Все, кончилась эпоха», — сказал водитель, везший меня в Текос из заповедных мест, где находились щетининские ученики. Тридцать два несогласных строили со взрослыми проекты новых школ-поселений, о которых сказал водитель Дмитрий Юрьевич: «Если бы они размножились, — десять лет, и страна стала бы немного другой».

А Щетинин умер. Разорвалась артерия.

«Кончилась эпоха с уходом Михаила Петровича, — повторил водитель. — И в этом ведь все участвовали — книжники и фарисеи, лицемеры, судьи и палачи, наблюдающие, смотрящие. Теперь будет видно, что станут делать.

Каждый может сказать: я не виноват, не знал, я выполнял. Понтий Пилат чем кончил? — вдруг вспомнил он. — Сидел с собакой на лунной дорожке. И будет сидеть вечно…»

Миша был великий Мастер. И ушел как мастер. Его мир, школа, дети — роман. А что олицетворяет Маргариту? Может быть, любовь?

На похороны в Текосе собрались тысячи людей, так в истории, по-моему, не хоронили ни одного школьного учителя. Потом, как он и предполагал, — пена. Кто первый прокукарекает. С саблями на перевес. «Да кто он такой?» — «Великий русский педагог!» — «Да кто это вам сказал?» — «Секта! Секта!» …

26 ноября снова нагрянула бесовская комиссия. А 29-го дети соскучились и приехали в школу. Флаги были приспущены. На площадке для занятий хореографией дети вдруг начали танцевать, все дети, без музыки, молча. Это было такое потрясающее зрелище.

Над поселком шел дождь, сильный дождь — на площади, там, где длинный магазин, везде. И только над школой будто висел купол — дождя не было.

«Алексей Михайлович, тебе сколько лет?» — «Двенадцать». — «Нет, тебе вечность…»

Пройдет время, Михаил Петрович Щетинин войдет во всеобщую историю, в отличие от его гонителей-губителей, которые ничего из себя не представляют, пустое место.

Чего они там добиваются, в подземелье? Усидеть на месте, на которое вскарабкались.

Они живут в безмолвии, темноте и очень боятся света. На свету они скукоживаются, как шагреневая кожа, тают. Хватит темноты.

Анатолий Цирульников ученый, академик РАО, доктор педагогических наук, профессор. Источник Новая газета