Самый первый политпросвет пришелся года на четыре. Тогда моя няня, баба Сима, по сути – настоящая бабушка, которая жила в семье еще с 20-х гг. и до конца своей долгой жизни, ткнула пальцем в книжку под названием «Азбука», на развороте которой были размещены два портрета – Ленина и Хрущева, и произнесла: «Вот этот – хороший, а вот этот – плохой!».
Вполне возможно, бабушка бессознательно попала в унисон с линией ЦК, который, скорее всего, решением своего октябрьского пленума 1964 г. уже освободил т. Хрущева Н.С. от занимаемой должности и отправил его на пенсию. Но я-то об этом ничего не знал.
И для меня было удивительно, что в нашей книжке, да еще рядом с портретом дедушки Ленина, может оказаться плохой человек. Я это запомнил…
Почти не знавшая грамоты, но по-народному умнейшая и мудрейшая баба Сима (получившая ее же воспитание мама говорила: выучись она – работала бы как минимум в правительстве) продолжала расширять мое политическое сознание и в дальнейшем. Ее политкомментарии стоило записывать! Настолько они бывали уморительны и беспощадно чувствительны к абсурду, который бабушка сходу узревала под самым толстым слоем пропагандистского лака. Баба Сима комментировала в «три горла» – за «Голос Америки», «Би-Би-Си» и «Свободу» одновременно. Хотя под горячую, но беспристрастную руку могли попасть и Джимми Картер с… королем Непала Бирендрой.
Она, как герой Бабеля, не говорила много – говорила «мало, но смачно», и ее «хотелось слышать еще».
...Как-то, явно обуреваемый чувством исторического превосходства, я спросил: «А что, бабушка, небось, при царе-то в вашей чувашской деревне плохо жилось? Голод, угнетения…» (бабушка к тому же была из бедняков). На что она ответила: «Ну что ты, Килечка (так она меня ласково называла), у нас в лавке всегда можно было взять взаймы, а отдашь или отработаешь – как получится. Все же родные были, все друг другу помогали. Еды хватало…». Я, конечно, не мог усомниться в достоверности изложения предмета советскими учебниками, но понял, что и история, даже история СССР, «имеет много гитик».
Не могу недооценить и вклада родителей в мое политсозревание. В классе втором у нас было поветрие – засовывать под стекло на письменном столе, где делались уроки, всякие картинки. Я еще не определился, что засунуть, а подстекольная пустота удручала. Да и особого разнообразия печатной продукции в те годы не наблюдалось. Словом, я не нашел ничего лучшего, как задействовать первое попавшееся под руку, вырезав из газеты «Пионерская правда» портреты с… изображением членов Политбюро нашего славного ЦК («…товарищи Устинов, Долгих, Капитонов…» – кто слышал, тот не забудет эту мантру, непосвященным же объяснять бесполезно)…
Это было временным решением – как я уже говорил, для заполнения пустоты. Товарищей Устинова, Долгих, Капитонова я уже знал, а битлов – еще нет.
Когда с работы вернулись мои родители – члены партии, причем каждый из них успел побывать секретарем своей первичной организации, оставив, впрочем, самую добрую память и в этом, – они на одно лицо побледнели и в один голос взмолились: «Ради бога, убери!...». Мне вообще никогда ничего не приказывали. Поэтому с детства я не реагирую на приказы, зато охотно откликаюсь на разумные просьбы, иногда обременительные. Но тут ничего особо обременительного не было, и я убрал. Тем более что в тот же вечер под стеклом у меня появились красивые открытки с видами зарубежья, откуда их и привез отец.
В связи с этим – отступление.
Угораздило же наречь этот бедоносный авианосец добрым именем адмирала Николая Герасимовича Кузнецова. Теперь появилось это пошлое прозвище «Кузя».
За державу уже не обидно. Точнее – за игру в компенсаторно-отвлекающие игры в державу и за державные побрякушки. Обидно за Николая Герасимовича, который не раз державу и ее флот спасал как мог. В том числе и от попыток Сталина уничтожить не просто цвет, а выжечь корни нашего ВМФ. Да и всей армии. Военная бездарность Сталина проявилась еще во время второго штурма Царицына столетней давности, позднее не раз напомнив о себе в годы Великой Отечественной. Руками Троцкого Ленин отозвал из Царицына провалившегося Сталина. С тех пор тот возненавидел военных, которых изводил как мог, Троцкого и, вполне вероятно, затаил злобу на Ленина.
Военным судом Кузнецов был разжалован в генерал-майоры береговой службы. Пытались держать подальше от флота – еще повезло. Он сам вызвал на себя череду жесточайших ударов сверху своим стремлением отстаивать обороноспособность страны, гарант которой видел в кадрах. Созданием уникальных Нахимовских училищ мы обязаны именно ему.
Николая Герасимовича хорошо знал мой отец, психолог Товий Васильевич Кудрявцев. Так случилось, что в 70-х он в качестве секретаря первички организовывал его выступления в Психологическом институте на Моховой. К парторганизации института адмирал Кузнецов был на пенсии приписан. Он дружил с психологами, которые стали его благодарной аудиторией.
Многое, знакомое со школы по пересказам отца, я позднее прочел в посмертно изданных мемуарах Николая Герасимовича.
А тогда Большая аудитория Психологического института не могла вместить всех желающих его послушать. Руководство райкома партии не на шутку встревожилось: что это за «правду о войне» (и не только) рассказывает реабилитированный адмирал, голосу которого доверяли куда больше, чем всем вместе взятым западным «голосам». Правду, которая из первых уст звучала временами нелицеприятнее.
А сейчас, фигурально выражаясь, под завесой черного дыма из трубы авианосца «Адмирал Кузнецов» какие-то люди в погонах разбирают его на радиодетали. Вот за это тоже обидно.
…Как-то, уже старшеклассником, я возвращался вместе с мамой на ее служебной машине домой. Мама, Татьяна Николаевна Янишевская, одна из руководителей московского образования, попросила меня что-то закинуть из дома на работу.
Мы проезжали мимо метро «Лермонтовская», теперь это «Красные ворота». За окошком во все здание взору предстал плакат с изображением т. Л.И. Брежнева.
Мама глянула на плакат и в ужасе произнесла: «Это же новый культ личности!».
К счастью, она ошиблась. Но меня поразил не сам этот факт. В конце 70-х мы уже многое знали о сталинизме и догадывались о существовании неосталинизма с подачи тех же «голосов», да и осведомленных голосов окружающих. Политические анекдоты рассказывались друг другу прямо в школе, и я не помню ни одного случае репрессий за это – исключительно за раздолбайство. Меня поразило, что очень корректная и осторожная (хотя там, где надо, смелая и самоотверженная) мама произнесла эти слова на всю машину, при водителе. Тогда у меня в голове впервые мелькнул вопрос: «Неужели что-то меняется?». А какой-то неразличимый и не санкционированный свыше дух изменений, действительно, витал уже тогда, задолго до 1985 года. И в первую очередь впитывало его неопытное юношеское разумение, ибо желало…
Мой учитель в науке, директор Института общей и педагогической психологии АПН СССР, убежденный марксист, член партии В.В. Давыдов с самого начала не сходился с советской партократией.
Он, правда, всегда прибавлял к «марксисту» еще «и гегельянец», подчеркивая, что никакой марксизм существовать не может кроме как в виде современной формы гегельянства. Все остальное – невнятный идеологический «диамат», который предназначен для выработки коммунистического мировоззрения у специалистов по «сопромату». Но это еще больше раздражало партократов. А окончательно добивала их независимость мощного фундаментального ума Давыдова, которую он не скрывал, проявляя подчас темпераментно и резко. В итоге Давыдова просто исключили из членов партии и освободили от должности директора института. А тем самым – избавили себя от необходимости доканывать свои инвалидные умы невыносимыми размышлениями о том, что же противопоставить великому давыдовскому уму.
Кстати, баба Сима, не говоря уже о родителях, обожала Василия Васильевича, а он частенько вспоминал ее пельмени. Это чуть ли не единственное, к чему не удалось привить мне любовь моим политнаставникам. Ограничился уважением.
Вот такими были времена моих первых политпросветов. А сейчас и «просветлять» не надо. Все и так видно (а кое-что до боли узнаваемо). Правда, иногда не хочется смотреть. Остается думать.
Как, впрочем, и тогда…
