Желая составить собственное мнение о сути скандала вокруг «Коллекционной вещи» Тибора Фишера, я дочитал «забавный треп» до конца.

Впрочем, в этом подвиге не было необходимости: автор мог бы вдвое-втрое сократить повествование, равно как и вдесятеро удлинить его: количества бытовых (преимущественно сексуальных и криминальных) зарисовок, накопленных главной героиней (греческой амфорой) за свою почти трехтысячелетнюю жизнь, с легкостью хватило бы на несколько томов.

И вот по мере того, как я перескакивал от эпизода к эпизоду (амфора предпочла «клиповое» изложение событий), меня все более охватывали три желания. Первое: познакомиться с системой аргументов, сопровождавших решение о включении этого произведения в список литературы, рекомендованной семиклассникам. Второе: услышать, ради решения какой образовательной задачи учитель выбрал этот текст как литературную основу для сочинения. И третье – пожалуй, самое интересное: увидеть собственными глазами, что же написали четырнадцатилетние отроки и отроковицы, опираясь на этот сексуально-криминальный каскад воспоминаний и впечатлений, но оставаясь в рамках темы «вечность искусства и цикличность времени».

Что касается меня, то я старательно пытался поставить себя в субъектную позицию лиц, принимавших эти решения, но, как ни изощрялся в придумывании рациональных доводов в пользу включения «Коллекционной вещи» в круг чтения подростков – не смог.

Даже простая мысль: «Они же и так все это уже знают, каждый день видя нечто подобное по телевизору или в интернете» – не убедила меня.

Напротив, она подтолкнула к встречному вопросу: «Пусть так. Но разве это значит, что именно в этом возрасте школа должна переходить к общению со своими воспитанниками на язык взрослого (трехтысячелетнего) цинизма и нравственно нейтрального натурализма? Этот язык вполне естествен для древней амфоры (имеющей опыт пребывания в сотнях ситуаций – от священного сосуда до ночной вазы), но в какой степени он приемлем для наших подростков, представление которых о людях и о мире и без того уже отмечено печатью цинизма, жесткого натурализма и всепроникающий пошлости?

Конечно, – рассуждал я далее, – проще всего признать включение этого конкретного текста в список литературы, рекомендуемой государством (министерством) к чтению в столь юном возрасте, ошибкой (что, вполне возможно, и будет сделано). Но произведение (вернее, та версия видения и понимания жизни, которая в нем представлена) останется. Останется как вызов – всей школьной системе духовно-нравственного воспитания, которая исходит из презумпции тотальной душевной непорочности наших мальчиков и девочек переходного возраста. А нам так не хочется принимать этот вызов! Ибо принять его – значит быть в состоянии на него ответить. Мы готовы?

Мы уже полторы сотни лет цитируем слова о сеянии «разумного, доброго, вечного». Мы неустанно повторяем античную мантру «Не для школы – для жизни учимся».

Но для какой жизни – для той, которая так ярко и недвусмысленно описана в «Коллекционной вещи», или для какой-то иной? И когда мы эту «вещь» делаем учебным материалом, мы что сеем? И на какой урожай рассчитываем?

Вот почему мне так хотелось бы узнать, какими соображениями руководствовалась кемеровская учительница, принимая свое смелое решение, и чем ей ответили ученики в своих сочинениях, – тем более что мы знаем, чем ей ответили их родители. Мы понимаем, что они защищают? А мы сами – на чьей стороне?

Воспроизведу несколько общераспространенных словесных клише: «стихия жизни», «изнанка жизни», «социальные контрасты», «ожесточение нравов», «рост насилия» и т.д. и т.п. Мы же прекрасно знаем, что подростки видят и ощущают реальность этих явлений не менее остро, чем мы, но по-своему. Да, у них нет нашего опыта минувших лет и десятилетий. А у нас их опыт (гораздо более важный в условиях стремительной смены реальности) есть? Мы умеем обмениваться такими «опытами быстротекущей жизни» (выражение А. Пушкина) с нашими собственными детьми? Мы уверены, что говорим с ними на одном языке?

По большому счету, «кемеровский кейс» – именно об этом. И охотно соглашаясь, что «Коллекционная вещь» – далеко не шедевр (хотя перевод замечателен!) и что ее содержание нравственно далеко не безупречно, я задаю риторический вопрос: а что, наша жизнь в ее повседневной реальности – нравственно безупречный шедевр? И если мы учим своих детей жить в третьем-четвертом десятилетиях двадцать первого века – то что «должны принять за образцы» (выражение А. Грибоедова)?

Тибор Фишер не дает никаких образцов.

Он (с помощью своей амфоры) предлагает сравнительную интерпретацию реальностей – прежних и нынешней. Если у нас есть свои версии – вступим с ним в жаркий диалог с участием наших сгорающих от любопытства учеников. Подвергнем наши священные нормы и ценности испытанию критическим разумом нового поколения.

По-моему, это и есть образование.