Великая троица современной классической музыки – Шнитке, Губайдулина, Каравайчук. Троица? Или просто мы реже слушаем (и понимаем!) современную классику, чем «просто» классику, и не слышим других?

Но эти трое бесспорны – и все «на любителя», в этом одна из черт «современности». Как и работа со звучанием, с его обертоновым рядом звука, с гармоникой, близость к манере исполнителя, который извлекает его, к корневым и древним музыкальным этнокультурам.

Как и экспрессия, обладающая самостоятельной ценностью. Кравайчук играл лежа или с платком на голове, но это было выразительным моментом его музыки, значительная часть которой ушла в фильмы, где он оставался за кадром. Как у Шекспира в «Короле Лире»: «Чтобы видеть ход вещей на свете, не надо глаз». А Губайдулина «священнодействовала» с экзотическими инструментами.

Поль Валери говорил: музыка – это масса звуков, выделенная из массы шумов знаками действий. Губайдулина правдива: так шумит нынешний мир, но только в ее звуках он способен расслышать себя таким. Пробиться сквозь шумовой панцирь цивилизации, и услышать пение «Сада радости и печали». Извлечь шумного, но глухого человека из футляра. Удивить его, заставить замолкнуть и вынудить думать.

Как писал в своей «Социологии музыки» философ Теодор Адорно, «сила, привязывающая людей к опере, – это воспоминание о том, о чем эти люди вообще не могут больше вспоминать, – о легендарном золотом веке, лишь в век железный обретшем блеск, каковым никогда не обладал». Это относится и к музыке Губайдулиной.

Софья Асгатовна прожила долго, дольше всех – троица замкнулась.

Она говорила: я пишу для каждого и еще для одного. Для Бога? – спрашивали ее. Для Бога, – отвечала она. Для Бога в каждом.

Но так и «просто» классики писали. Рассказывая Богу о нас, а нам – о Боге. Значит, нам – о нас.

Свет памяти в ее музыке.