Вот жил себе Слава.

Жил, борзел, матерел, лез на рожон, грыз семки у парадной, сплевывая через правый уголок рта. Малежика, может, слушал на весь двор, выставляя колонки в окно, орал благим матом на соседей, когда был пьян. Пока не появилась вот эта надпись.

И сразу Слава вдруг осознал свою неправильную жизнь, вмиг образумился, завел семью, обабился, сменил семки на фисташки (или даже креветки), спортивки с лампасами на домашние треники с вытянутыми коленками, золотые коронки на керамику, успокоился и стал жить ровно, не отсвечивая.

А надпись – вот она, осталась, и он проходит мимо каждый раз, выйдя в магазин за хлебом или в аптеку за настойкой боярышника, и плечи расправляет, ностальгируя: были ж времена... Пока его в бок жена не ткнет этими же словами. Не борзей, мол, Слава, помни свое место.

Только для Славы борзость эта не та, что раньше: скукожилась, измельчала, в быт превратилась.

Борзеть для него сейчас – невзначай одеяло на себя оттянуть, когда спит, оголив ляжку жене, или съесть оливье до прихода гостей больше, чем было разрешено и положено по графику.

Так и живёт Слава, борзея аккуратно. Мирно-культурно борзея.

На цыпочках.