Поэтому в отношении меня это совершенно не связанные друг с другом вещи: любовь к поэзии и память на стихи. Памяти нет, любовь есть.
Сейчас я вдруг понял, что какая-то память на стихи у меня все-таки есть, но она касается какого-то внутреннего вещества стихотворения. Я могу помнить всего одну-две строчки и при этом чувствовать его в целом.
А любовь моя началась очень буднично – с... газетного киоска.
История такая. До десяти лет я жил в Вологде у дедушки и бабушки. После третьего класса уехал в Свердловск к родителям и сестренке. Все было хорошо, но я сильно тосковал по нашему уютному вологодскому двору, по Утиному мостику через речку Золотуху, по велосипеду, оставшемуся в сарае, по лодке, по ноздреватому после дождя речному песку.
После школы я всегда тормозил у газетного киоска на углу. Рассматривал марки за стеклом. Особенно заглядывался на марки таинственной страны Бурунди. Они ошеломляли меня своими восточными пряными красками и диковинными зверями.
И вот однажды, собираясь наконец-то купить заветный блок с марками на деньги, отложенные от завтраков, я вдруг увидел в киоске сборник Николая Рубцова «Подорожники» (а фамилию Рубцова я еще в Вологде слышал). Я тут же забыл и про Бурунди, и про жирафов с носорогами.
Я купил «Подорожники» и открыл тут же, на улице:
Выпал снег –
и все забылось,
Чем душа была полна!
Сердце проще вдруг забилось,
Словно выпил я вина.
И дальше:
Снег летит на храм Софии,
на детей, а их не счесть.
Снег летит по всей России,
Словно радостная весть…
Я читал эти немудрящие строчки и наполнялся счастьем, вспоминая и Софийский собор с серебристо-серыми куполами, и по-особенному белый вологодский снег, и как я летел с берега на санках среди тех детей, которых не счесть.
А потом, лет в четырнадцать, у меня возникла странная привычка: если мне встречалось где-то стихотворение и западало в душу, я выписывал его в тетрадку и принимался искать, кому бы его прочитать. Мне почему-то трудно было носить стихи в себе. Родителям я читать стеснялся. Приятелей-мальчишек стихи не интересовали в принципе. Выручали одноклассницы. После школы я провожал одну из своих избранниц, а по дороге читал стихи. Ничего выразительного в моем чтении не было, – так, бубнил что-то себе под нос. К тому же трамваи и машины заглушали стихи. Никакой симпатии мое чтение у девочек не вызывало, но мне становилось легче.
Наверное, из этой детской привычки приставать к людям с чужими стихами и родился «Календарь поэзии», который я вот уже десятый год веду в «Российской газете».
Однажды я спросил поэта Новеллу Матвееву: «А вот для чего рождается поэт? Какой замысел у Господа, когда он посылает в мир поэта? Зачем? Для чего?» Новелла Николаевна задумалась, а потом ответила: «Наверное, все-таки для пробуждения совести в людях. Чтобы человек помнил о своем бессмертии, и о Нем, о Боге помышлял. Поэты, если они настоящие поэты, – они где-то близки к священникам. Они торопят нас к добру. Помню, у отца на столе, под стеклом, были разные изречения на маленьких листочках, и на одном из них я прочитала слова доктора Федора Петровича Гааза: “Спешите делать добро”. Другие изречения не так запомнились, как это...»
Лучше мне не сказать.
