Школа стала зоной риска – это сегодня видят все.
Видят, обсуждают – и приходят к выводу: школа не справляется, со школой что-то нужно делать. Что?
Как это что?! Принимать меры! Усиливать контроль на входе в школьные здания, повышать ответственность директоров и учителей за уровень социализации воспитанников, проводить нескончаемые профилактические классные часы с учениками и собрания с родителями (желательно с участием представителей местного отделения полиции), вводить практикумы «Как вести себя в случае появления в школе вооруженного бандита». Было бы также очень полезно организовать конкурс сочинений на тему «Почему я не хочу становиться преступником».
Люди старших поколений высказываются за восстановление детских и юношеских организаций типа пионерии и комсомола, поскольку ношение пионерского галстука и комсомольского значка, как все помнят, уберегало их обладателей от уголовно наказуемых деяний.
Нет, я не иронизирую и не eрничаю: все перечисленное выше, несомненно, не лишено здравого смысла. Даже сочинение на предложенную тему: лет в 13–14 очень полезно задуматься, как и почему в человеке заводится эта гремучая смесь жестокой ненависти и холодного равнодушия к другой жизни, как это возможно – взять нож или топор и отправиться убивать, кто под руку подвернется (хоть бы и в родную школу).
Но как убого и наивно выглядят эти рекомендации! Ведь нужно воистину быть прекраснодушным идиотом (в древнегреческом смысле этого понятия), чтобы надеяться такими «мерами» пресечь народившееся зло. Ибо все понимают (или по крайней мере чувствуют), что происходящее – лишь начало.
И вот тут важно навести разговор «на резкость» и спросить себя: а что мы, собственно, имеем в виду, когда выговариваем это слово – «происходящее»? Что именно происходит? С чем? С кем? И, подумав, мы вынуждены будем признать, что «что-то» происходит не только (и даже не столько) со школой, а в гораздо большей степени с нашими детьми. И не только (и даже не столько) с нашими детьми, сколько с нашим обществом. Просто дети – самый чуткий барометр общественного неблагополучия.
Давайте расширим контекст самых недавних детских правонарушений и припомним, как бушевали «взрослые страсти» по поводу участия школьников-подростков в оппозиционных политических митингах (или в их подготовке). Их обвиняли в том, что они узурпировали право на формы социальной активности, которые сами по себе отнюдь не криминальны, но запрещены лицам, не достигшим 18 лет.
Не кажется ли вам логичным и вполне корректным утверждение, что эти две группы подростков – и взявшие в руки листовки, и взявшие в руки ножи и топоры – спешат предъявить нам свои самые прямые и честные ответы на вопрос: «Как вы, молодые люди, смотрите на свои жизненные перспективы?». Первые говорят так: «То, что мы застали, нас не устраивает. Мы хотим перемен – давайте обсудим». Вторые – так: «Мы лузеры – и это вы нарочно сделали нас такими, потому что вы нас не любили. Мы ненавидим и вас, и все, что вы любите. Мы будем мстить».
Первые готовы к диалогу и нетерпеливо ждут от общества слова и дела; голос вторых мы уже слышим – и других «песен» они не знают. Школа для них – недоучившихся «реальных пацанов» – самая ненавистная и самая беззащитная жертва.
А что же общество? Оно избегает разговора с первыми, поскольку разучилось думать о будущем и не видит его. Оно чувствует себя усталым, разбитым, слабым. Поэтому оно панически боится всех, кто его тревожит. И первых, и вторых. Одних – за назойливость и «дестабилизацию», других – слепо, панически. Ему неуютно – оно нервничает и злится. И просит, чтобы его защитили от будущего. Оно уже привыкло к перманентному отечественному Present Continuous.
Но мы же знаем, что «дети – наше будущее». Обстоятельства, предлагаемые им обществом и государством, таковы, что они оказываются в ситуации «на разрыв». Им безумно трудно найти себя в обществе-лабиринте без социальных лифтов, с немыслимым имущественным расслоением, заизвесткованным коррупцией и не имеющем представления о собственных перспективах развития. Остается протест. Выбор из двух вариантов.
Чего же мы хотим? Где тонко, там и рвется.
