Дело было давно. Мой и ее ребенок ходили в одну садиковскую группу. Мы постоянно сталкивались с ней еще и на работе (она не медик). Это та ситуация, когда человек вроде бы не твой пациент, но ты знаешь всю его семью и тобой активно закрывают свои медицинские потребности – выписать бумажку, посоветовать лекарство.

Есть у меня один принцип – никогда не отказываю в помощи окружению моего ребенка. Закрываю глаза даже на то, что порой наглеют.

Но бог мой, как же она меня изводила.

Не просьбами, нет. Потребностью в свободных ушах.

Дочка у нее и правда очень смышленая и хорошая. Читает много и бегло. По скорости чтения опережает нормы для первоклассников. Занимается французским и ходит к репетитору. Ведь скоро школа, нужно быть подготовленной по всем предметам! Далее перечислялись успехи по предметам.

Стоит ли говорить, что меня мало интересовала эта история отдельно взятого материнского невроза, хоть я и очень сочувствовала ее дочери? Общение наше всегда строилось в формате ее монолога.

Она рассказывала все успехи ребенка. Потом перечисляла связанные с ними свои тревоги. Потом снова немножко хвасталась. Потом снова тревожилась. Я не проверяла, будет ли этот цикл повторяться до бесконечности, потому что моего терпения и свободного времени хватало на ограниченное количество циклов.

Но этот поиск одобрения своего материнства и жертв во имя ребенка меня всегда ошарашивал.

Как будто весь этот французский, игра на скрипочке и верховая езда затевались исключительно для того, чтобы ловить чужих женщин за рукав – и демонстрировать. Питаться воображаемыми восхищением и завистью (ведь на самом деле чужие дети никому не интересны). Лечить свои тревоги, прикладывая чужую реакцию к ранам души.

Потом я стала встречать подобных мам в своем блоге. Я нечасто пишу о детях, но каждый раз эти публикации собирают больше всего просмотров и комментариев.

И они, эти мамы, тоже непременно приходят.

Я воображаю, будто они тихонько протискиваются в дверь под шум женской болтовни в моем блоге: мы смеемся и плачем, сочувствуем и обсуждаем. А они в это время молча оглаживают складки своего передничка и сосредоточенно карабкаются на табурет.

И начинают.

«Писать книги очень просто. Двое моих детей, восемь и шесть лет, пишут книги со старшей группы детского сада. Очень, знаете, увлечены этим делом. Я им говорю – идите потупите в планшет, а они делают робкий книксен и просят: «Маменька, ну только еще одну книгу позвольте дописать, очень уж это увлекательно – собирать воедино разрозненные данные об энтомологии девятнадцатого столетия!» Понимаете? А все потому, что я занималась с ними с пеленок, хоть и работала на двух работах.»

Иногда строго журят нас, обычных мам.

«Вы не даете детям свободы. Мой-то поначалу тоже балбесом был. Так я от него отстала на два часа – глядь, а он за это время поступил в престижный лицей и выиграл там две олимпиады по шведскому! А все потому, что детям нужна свобода творческого самовыражения, а не эти ваши проверки, как он выучил таблицу умножения».

Иногда расходятся не на шутку. Особенно когда видят, что одно-два выступления с табуретки не дало ни крупицы внимания обычных мам, что продолжают взахлеб обсуждать свои мещанские горести вроде необходимости ежедневно проверять английский у второклашки и наковыривать шишки для поделок в мерзлой декабрьской земле.

Тогда они принимаются суетиться. Оставляют в каждой ветке комментарии про то, что их-то малыш не таков. Букера получил на днях, понимаете? И это в промежутке между всемирным чемпионатом по русскому народному танцу и изданием монографии о разнице фенотипов пеночки-теньковки и пеночки-веснички! Слышите, эй?

Сказать по правде, они поначалу страшно меня раздражали. Им повезло словить генетический джекпот в виде ребенка со способностями чуть выше средних.

В сочетании с безработностью это позволяет им часами мастерить поделки, дрючить своего ребенка скрипкой и шведским и печатать проекты по окружайке в местной типографии, потрясая этими достижениями родительский комитет и учительницу начальных классов.

А потом я поняла.

Смышленый ребенок и их материнские усилия без чужого одобрения представляются им пустышкой, что сама по себе не имеет никакой ценности. И только найдя ту, у которой ребенок не одарен ничем особенным, они чувствуют искру азарта: вот она, минута торжества, когда можно пристроиться рядом и всем показать, что мы с моим малышом – лучше!

А вне этих минут – страх и пустота. Тревога и разочарование. Неизвестность и томящий душевный зуд, желание погреться чужим одобрением. А если нет – то хотя бы вниманием. А если и того не дадут – то хоть убедить себя, что «со мной-то такого никогда не случится, потому что я хорошая мать, а они все плохие».

Поэтому я их почти никогда не баню. Они бродят от публикации к публикации, как призраки старого замка. Остальные комментаторы их будто не видят.

В жизни с мамами «в белом пальто» проще. Когда видишь живую женщину с уровнем тревоги до небес и ее ребенка, который мечтает хотя бы один час в неделю ничего не делать, все получается само собой.

И сочувствие, и симпатия, и поддержка. Глядь – и падает с нее белое пальто, как лягушачья шкурка в сказке. А под ним – обычная женщина со своими печалями и тревогами, вся – сплошное уязвимое место.

Тут-то и понимаешь, что все мы очень неуверенные матери. Одна – потому, что ничего не успевает из-за работы. Другая – потому что не решилась на последние деньги нанять ребенку еще одного репетитора. Третья – потому что ей хочется услышать наконец хоть от кого-нибудь, что она хорошая мать, но муж только посмеивается над ее желанием перевести ребенка в частную школу и заставить его читать по десять страниц художественной литературы каждый день.

У каждой из нас – женщины, жены, матери – есть уязвимое тельце, которое мы прячем от посторонних глаз. Просто на одной накинуто белое пальто, а на другой – волчья шкура «я плохая мать».

Иногда присутствуют и обе эти одежки сразу.

И я, обладатель собственной защитной шкурки из проекций, рационализаций и иллюзий, учусь сочувствию и пониманию.

Такие дела.