Создание и почти трехлетнее руководство успешным медиа про детей и образование – одна из ярких страниц в насыщенной профессиональной биографии Никиты Белоголовцева. Сейчас он возглавляет направление сторителлинга в Яндекс Дзен и очень увлечён новым проектом. Мы встретились спустя полгода после того, как он перестал быть главным редактором «Мела» (а я – работать под его началом) и записали большое (но хотелось больше) интервью.

Про «Мел» и образовательные медиа

– Никит, ты не раз говорил о том, что попал в образовательную журналистику случайно, и вникать в предмет и устранять пробелы пришлось в процессе. Практического опыта тоже не было – дети не ходили в школу. И вот Ева пошла в 1-й класс, Тимофей – в садик, но ты уже не главред образовательного медиа. Если бы ты запускал «Мел» сегодня, что бы ты сделал иначе или имел в виду?

– У меня не получилось сделать «Мел» практически-ориентированным ресурсом, хотя мы предпринимали к этому несколько осторожных и несмелых подходов. Ведь когда люди впервые забивают в поиске «Мел», им сообщают, что это понятное и полезное медиа. Понятное – да, но с точки зрения «полезного» можно поставить большой знак вопроса. Давай скажем прямо, довольно маленькое количество людей читает про образование и воспитание, потому что им это интересно.

В основном люди ищут ответы на свои вопросы. Поэтому нужно найти правильный баланс: с одной стороны, писать то, что тебе самому кажется интересным, с другой – не забывать отвечать на вопросы читателей. Умение построить интересную повестку, чутко реагируя на внешние раздражители – главное искусство в медиа.

У нас не очень получилось стать медиа, отвечающим на ежедневные, в том числе не заданные, вопросы родителей. Наверное, если бы меня спрашивали, где точка роста и где совсем незанятая ниша в родительской образовательной журналистике и медиа-жизни, я бы сказал, что она в этом.

Есть сотни родительских форумов, чатов и групп, но какого-то правильного места глубокого и вдумчивого ответа на вопросы ни в оффлайне, ни в онлайне пока не придумали.

Кажется, что тот, кто это сделает, сорвет джек-пот.

– А что в тебе лично изменилось благодаря такому погружению в образование и что осталось в сухом остатке?

– Я могу однозначно сказать, что «Мел» – это проект, которым я очень горжусь. Мне кажется, мы сделали много важных вещей.

Во-первых, мы в хорошем смысле слова «перевернули игру», как говорят любимые мною баттл-рэперы. В образовании, конечно, и так случаются вещи, которые переворачивают игру. Условный электронный дневник... Но он был введён кем-то сверху.

Нам удалось создать площадку must have.

И люди, которые изначально смотрели на «Мел» скептически или критически и отмахивались от него, не могут сейчас не считаться с его существованием и появлением.

Во-вторых, мне кажется, что мы сделали без преувеличения важное и большое дело, потому что смогли вывести очень правильный родительский дискурс на площадку другого масштаба.

Мы смогли создать место, которое, с одной стороны, говорит и смотрит на образование со стороны родителя, при этом делает это вменяемо, самоиронично, самокритично и без потребительского экстремизма. Плюс мы доказали, что такое медиа может быть большим, статусным, экономически целесообразным и имеет право на жизнь. Три года назад это было неочевидно даже для нас.

Мы не думали, что медиа, которое пишет для родителей, может приближаться к 3 млн посетителей в месяц и вообще существовать как медиа в рыночной модели.

– На каком образовательном тексте и медиа ты как искушенный образовательный журналист и родитель можешь сегодня зависнуть?

– Мне сложно отделить меня-читателя от меня-медиаменеджера. Я как читатель мало читаю про детей и образование. Я читаю про свою любимую команду «Оклахома-Сити Тандер», я читаю общественно-политические истории и так далее. Образовательно-воспитательная повестка попадает в мой кругозор в 10% случаев.

С другой стороны, как медиаменеджер и информационный наркоман я читаю огромное количество всех на свете текстов, потому что работаю с текстами, коммуникациями, человеческими эмоциями и общением.

Я читаю с той точки зрения, для кого это написано, как это написано и почему это зашло или не зашло.

Я читаю и «Мел», мне же любопытно. О том, что «“Мел” уже не тот», мы слышали, как ты помнишь, на третий месяц после его появления. Это нормальный и понятный процесс. Ненормально, если этого не говорят.

Про детей и школу

– Давай теперь поговорим о твоих детях. Ева пошла в ту же школу, которую окончил ты (школа № 686, «Класс-центр»). Что в ней изменилось, на твой взгляд?

– Слушай, ну там очень многое изменилось, потому что, когда я пришел учиться в «Класс-центр», это была совсем молодая школа, хоть и с огромной историей – на стенах уже тогда висели фотографии первых спектаклей СЗ (Сергея Зиновьевича Казарновского, директора «Класс-центра». – Прим. ред.), которые ставились еще в советское время. Но с точки зрения школы как институции это был младенческий организм. Мой выпуск был четвертым или пятым в истории.

Ева пришла в школу, в которой дети учатся с первого класса. Это другая история, другое комьюнити. Попробую объяснить на аналогии: вот есть парк, в котором тропинки протоптаны, клумбы аккуратно камешками обложены и скамейки, в общем, как-то стоят. А потом в этом парке делают хороший правильный ремонт. Тропинки укладывают, клумбы красиво огораживают, а скамейки красят подходящей краской. Ты гуляешь как бы там же, но ощущение, конечно, совсем другое.

– Ева много рассказывает о школе?

– Очень много. И в этом смысле тоже моя учеба в «Класс-центре» принципиально отличается от учебы Евы. Потому что, когда у тебя восемь уроков плюс музыка и ты девятиклассник – это одна история. А когда у тебя те же восемь уроков плюс музыка и ты первоклассник – это воспринимается иначе. Ты погружаешься совсем в другой мир.

Главное ощущение от «Класс-центра» в том, что он, как газ, заполняет почти все пространство, которое ты ему предоставляешь.

Правда, Ева еще умудряется не бросать балет, который очень любит.

– Домашнее задание в такой школе задают?

– Домашнее задание очень лайтовое, скорее факультативное. Если тебе кажется, что с почерком проблемы – приходишь домой и занимаешься. Классный руководитель Евы Майя Вениаминовна сразу сказала родителям, что ее цель – сделать так, чтобы детям в ближайшие 11 лет хотелось ходить в школу и чтобы опыт не был травмирующим. Потому что даже в такой спецшколе, как «Класс-центр», ты сидишь за партой. Да, у тебя сольфеджио, актерское мастерство и так далее, но ты все равно сидишь огромное количество времени.

Для подавляющего большинства детей это категорически резкий переход. В саду заканчиваешь готовиться к одному утреннику и начинаешь готовиться к следующему, а еще спишь, гуляешь, играешь и постоянно меняешь деятельность.

Переход в школу не может не быть травмирующей историей.

Поэтому одна из задач, которую решает Майя Вениаминовна – сделать так, чтобы этот переход был настолько плавным, насколько это возможно.

– Что тебя в твоем новом качестве [отца школьницы] успело удивить?

– Я сильно недооценивал то, насколько родителю первоклассницы нужно адаптировать свой режим к происходящему. Жена попросила меня приходить домой до восьми или после десяти вечера, иначе мы не сможем уложить детей спать вовремя. И Еве, и Тимохе хочется со мной поиграть и рассказать свои впечатления. В этом смысле детский сад позволял некоторые вольности, например, проспать всей семьей и привести ребенка чуть позже. Но мы решили, что Ева никогда не будет опаздывать в школу.

– Кстати, помнишь, мы не раз писали о том, что в идеале школа должна быть близко к дому… У вас это получилось?

– У нас не очень получилось. Если успеваешь выехать до 8 утра – добираешься минут 40–45, если выезжаешь в 8.10 – целый час, потому что на дороге все реально встает…

Правило, которое я слышал более-менее от всех директоров – «полчаса от двери до двери» – трудновыполнимо.

Точнее, оно выполнимо, если у тебя школа в соседнем дворе или если ты выбираешь школу и переезжаешь в ее окрестности. В общем, будьте готовы либо возить, либо переезжать, либо ходите в школу на районе.

Про современных родителей и проблемы в образовании

– Не могу не спросить: тебе уже пригодились «7 способов и 5 советов родителям», которые периодически появлялись в «Меле» и других медиа про образование? Это помогает родителям?

– Я считаю, что есть очень разные типы родителей и разные потребности в информации.

• Во-первых, есть родители незнающие, ищущие, сомневающиеся и неуверенные. И, возможно, если бы у меня не было опыта работы в «Меле», я был бы таким же. Вот у таких ищущих родителей очень велик запрос «друзья, скажите, как нужно, я вам доверяю!».
• Во-вторых, есть большое количество родителей со своим априори сильным мнением. Их нельзя переубедить, но им всегда нужно побросать об стенку мячик. Что-то прочитать и сказать: «Ой, ну нет. Это не соответствует моему сильному мнению и все совсем не так».
• В-третьих, есть родители, которым важно поймать инсайты. Они читают 7 способов, из которых шесть вообще ни о чем, но один их переворачивает, и они такие: «Вау! Я же об этом не задумывался!».

Плюс я думаю, что в контенте про детей, образование и родителей важна в хорошем смысле закрепляющая роль.

Я всегда говорил, что сайт для родителей, если он не отвечает на твои повседневные вопросы, не может и не должен быть твоим ежедневным чтением.

Набор тезисов довольно ограниченный и очень понятный. При этом довольно важно эти тезисы повторять, проговаривать и фиксировать.

Я бы это сравнил с тем, что вот люди ходят в церковь и слушают проповедь. В 90% проповедей от пасторов нет какого-то откровения, особенно если мы говорим о христианских общинах, внимательно читающих Библию и знающих, что там написано. И таким «практикующим родителям» довольно сложно сказать что-то новое.

Но какие-то штуки важно проговаривать и акцентировать на нюансах. Иногда важно ободрить, поддержать, сказав: «Друг, брат, сестра, я тебя понимаю!». Я бы не сводил это к ценности «прочитал и пошел делать». Могут быть очень разные и более сложные мотивации, пути и открытия. Иногда к простым или, наоборот, сложным выводам приходят неожиданным способом.

– Практически сразу после запуска «Мела» в одном из интервью ты назвал пять главных проблем российской школы. Ты помнишь, что ты сказал?

– В целом помню. Я сказал, что российская школа до сих пор не осознала себя российской. Кажется, что-то начало меняться, и мне это нравится. Какой-то тоски по советской школе стало меньше, а осознанности стало больше.

Я помню, что говорил об отсутствии у школы разумной самостоятельности. Разумной самостоятельности у школы по-прежнему нет, но есть какие-то исключения. Тот же «Класс-центр», но он не в структуре Минпроса.

– Ты еще говорил об отсутствии должной персонализации…

– С персонализацией вообще стало лучше. По крайней мере в московских школах. Мне радостно понимать, что в массовом сознании постепенно отходит тезис «а давайте-ка мы напичкаем детей максимальным количеством знаний, потому что они лишними не бывают!». Я, закалившись в интернет-баталиях, придумал метафору:

Заставлять ребенка овладевать бесконечным количеством знаний – это примерно то же самое, что носить тяжелый старый телефон Nokia со словами: если что, как кастет использую!

И я еще говорил и продолжаю говорить про свое главное разногласие с тем, что происходит в московским образовании, где благодаря ротации директоров и всего остального есть попытка всё максимально унифицировать и привести к одним стандартам…

Я тут дикий фанат американской системы, где каждая школа – самостоятельный живой организм. Это, безусловно, ведет к тому, что появляются школы гетто и школы в богатых районах. Но в некоторое подобие социализма «одинаково хорошо» я не очень верю. Я не верю, что в больших масштабах бывает одинаково хорошо. И, конечно, мне бы очень хотелось, чтобы была разумная самостоятельность и в регионах, и в районах, и в больших городах России.

– А что насчет оторванности школ от вузов? О чем ты подумал, когда Министерство образования разделилось на два?

– Это очень сложный вопрос. Во-первых, потому что я в нем не слишком разбираюсь, а во-вторых, я всегда говорил, что единого образования нет и слово «образование» довольно бессмысленно. Школьное и вузовское образование – принципиально разные сущности. У них разная аудитория, они устроены по-разному и служат разным целям.

По поводу оторванности школы от вуза… Мне кажется, мы пытаемся совмещать две сложно совместимых штуки: мы, с одной стороны, живем в стране де-факто всеобщего высшего образования, где более-менее всем на твой диплом плевать, но ты общественно не одобряем, если у тебя его нет! Это создает странную ситуацию, когда ты оказываешься в вузе, как в чистилище. Когда ты обязательную школьную программу откатал, ЕГЭ сдал, работать еще не начал…

Когда мы утверждаем, что все должны поступать в институт, кажется, что школу и вуз надо сращивать.

С другой стороны, я свято убеждён, что не каждый школьник должен идти в вуз.

И это нормально, когда высшее образование – штука для какого-то ограниченного количества людей. Это не к тому, что нельзя пускать плебеев учиться. Риторика в том, что правильную, высокооплачиваемую и полезную профессию не обязательно получать в вузе.

Давай скажем честно: в России огромное количество бессмысленных вузов. Если завтра они закроются, хуже не станет никому.

Если логика разделения вуза и школы в том, чтобы вузы отдельно и правильно от школы развивались, я двумя руками за. Но, кажется, такой задачи нет. Но тем, кто придумывал, виднее.

Три вопроса от читателей «Вестей образования»

- Никит, наши читатели прислали вопросы, и я выбрала два самых популярных и один неожиданный. Начну с популярных. «Никита производит впечатление прекрасного семьянина с правильными семейными ценностями. Это потому, что он сам в такой семье рос, или есть другие причины? Ведь не все перенимают образец семьи…»

– Да, я рос в такой семье. Я рос в многодетной семье. Я рос в очень любящей и дружной семье. Было бы неправильно исключать фактор болезни брата (у одного из младших братьев Никиты – ДЦП. – Прим. ред.). Когда у тебя в семье кто-то сильно болеет и нуждается в помощи и внимании остальных членов семьи, это всегда мультиплицирует теплоту и близость: холодно – все друг к другу прижимаются. Я не к тому, что, если бы не Женя, мы были бы совсем другими. Но, наверное, немного другими были бы точно.

Плюс я скажу штуку, которая может показаться кокетливой. Человек, который чаще всего меня критикует за демонстрацию семейных ценностей, – это моя жена. В контексте: «Никита, ты не можешь Тимофею починить велосипед два месяца, зато находишь время для публикации фоток с прогулки». Я это не к тому, что мой образ семьянина не настоящий, но, положа руку на сердце, минимально публичные люди никогда не соответствуют своему публичному образу на 100%. В моем случае это 90%.

– Второй вопрос. Почему ты не откладывал женитьбу и рождение детей?

– Потому что я не видел в этом никакого смысла. Мы с моей женой довольно рано начали встречаться. На 2-м курсе института. Мы были вместе все это время. Наверно, если бы не приступ звездной болезни, который у меня случился в какой-то момент и довольно сильно перетряхнул наши отношения (с расставанием на год), мы бы поженились еще раньше. Точнее, мы сначала венчались, потом поехали в ЗАГС. У нас такая религиозная семья в правильном смысле этого слова. Для нас эта форма совместной жизни без брака не рассматривалась. Плюс я не очень понимаю целеполагания неженитьбы. Ты не женишься, чтобы что?

Что касается детей – мы их очень хотели. Ева родилась аккурат 9 месяцев плюс пару дней после свадьбы. Это был ожидаемый ребенок. Тима тоже. Огромное счастье, что они у нас есть.

Я всем говорю, что быть молодыми родителями – это прикольно!

У меня были молодые родители, у Люды были молодые родители. Мы не допускали мысли, что может быть по-другому. У этого есть огромное количество недооцененных преимуществ. Ты можешь физически играть с детьми. В 48 чуть сложнее играть в футбол, чем в 32. Веселиться, кататься на самокатах, играть в игровые автоматы, смотреть мультики. Ты, скорее всего, увидишь своих внуков и, возможно, правнуков. Ты придешь на родительское собрание в уггах и джинсах, а не в пиджаке...

– Третий вопрос сильно выбивается. Не уверена даже, что в интервью это останется, но я всё равно спрошу. Как ты относишься к гомофобии?

– Резкий такой переход… Неожиданно. У меня сложное отношение к гомофобии. Потому что, с одной стороны, с христианских позиций я не могу одобрять гомосексуализм, с другой стороны, те же христиане, живущие в России, немножечко забывают об одном из главных даров человеку – свободе воли. Одно из безусловных завоеваний западных цивилизаций – мирное сосуществование людей в ней. Мы же, выросшие в Москве и воспитанные в европейско-христианской цивилизации люди, не отдаем себе отчета, что сравнительно недалеко по географическим меркам есть страны, где людей забивают камнями. В них бросают тяжелые камни, и у людей из пробитой головы начинает течь кровь.

Я считаю, что гомофобия – это чудовищно опасная штука, потому что это узаконенная ненависть.

Потому что это… грех, плохая эмоция, которую ты объясняешь так: «Это я не людей ненавижу, это я так отстаиваю свои убеждения и взгляды». Я не сторонник фраз «бутылка пива – путь к алкоголизму», и я не считаю, что сегодня ты гомофоб, а завтра фашист. И в этом смысле мне кажется очень важным завоевание нашей русской жизни – пока сохраняющийся разумный баланс между свободой мысли и взаимным уважением, когда ты имеешь право сказать в интервью, что гомофобия – это не круто. И одинаково имеешь право сказать, что и гомосексуализм – не круто. Но я боюсь, что мы можем лишиться и той и другой возможности по разным причинам. Потому что гайки закрутят либо в одну, либо в другую сторону. Но пока я счастлив, что могу говорить об этом с тобой в интервью.