Визит в тот июньский день мне предстоял краткий и, что называется, деловой. Мой питерский друг, тогда работавший на радио, сделал инсценировку романа Гессе «Степной волк» в переводе Соломона Апта. Для постановки нужно было письменное согласие переводчика, и мой приятель попросил меня зайти к Соломону Константиновичу, чтоб «завизировать» материал. (Полагаю, он человек несутяжный, сказал мой друг, и, наверное, согласится.) Предварительно позвонив и легко получив согласие, я поехала «получать визу» в один из домов писательского кооператива возле метро «Аэропорт».

Конечно, идя к нему, я знала, кто такой Апт, – и на филфаке в университете читала зарубежную классику в его переводах, и «не по программе» читала тоже, но все же до конца о его переводческом значении не догадывалась. Наверное, это было и к лучшему, потому что тушевалась я не так сильно, как это могло бы быть.

Первым впечатлением от небольшого подвижного человека, открывшего мне дверь, было радушие, приветливость и простота. Запомнились глаза, которые просто излучали ласковость. После того как моя просьба была выполнена, Соломон Константинович уютным жестом пригласил меня в гостиную, и вдруг завязался разговор неделовой и незапланированный – С. K. заинтересованно стал расспрашивать, кто я, чем занимаюсь, что читаю… Если на первые вопросы я еще отвечала смущаясь, то вопрос «что читаете?» оказался лучшей отмычкой – дальше разговор перешел на литературу, на поэзию, которую и он, и я очень любили.

Второе сильное впечатление – это живой интерес к жизни огромный (учитывая, что ему тогда было под 80) круг общения.

У нас как-то сразу завязались отношения и книгообменные – узнав, что я какой-то из его переводов не читала, С. K. тут же достал книгу с полки и протянул мне. Я в ответ похвасталась очередной читательской находкой – я тогда читала и перечитывала дневники Чуковского, и С. K., воодушевившись, попросил их почитать.

В общем, дело мое, максимум десятиминутное, продолжения не предполагавшее, вылилось в совершенно неожиданный и прекрасный двухчасовой разговор, переросший в долгое знакомство с С.К. и его семьей.

Уже в первый визит меня поразила стиховая память Соломона Константиновича – увидев, что на журнальном столике лежит новенький толстый журнал, где опубликована подборка замечательного современного поэта, я вспомнила о ней и процитировала особенно запомнившееся стихотворение – и С. K. цитату тут же подхватил.

Память вообще у него была прекрасная, и не только на стихи – он был памятлив на остроумные фразы, диалоги, бытовые сценки, просто на смешные выражения и словечки людей, хорошо ему знакомых или случайно встреченных.

В прихожей висели деревянные плечики-вешалки для одежды – светлая и темная. С. K. придумал, что их зовут «Одетта» и «Одиллия» (в этом каламбуре обыгрывался не только цвет, но еще и тема одевания: «Одетта» – «одета»). Во время «церемонии встречи», помогая гостье снять пальто или плащ, С. K. спрашивал: «Одетта?» «Одиллия?» (это обычно выглядело как маленькая игровая церемония – устроив пальто или плащ на «Одетту» или «Одиллию», С. K. мог с преувеличенным южным акцентом произнести, например: «Вы просите тапки? Их есть у меня!») Маленький театр одного актера для одного зрителя, начинающийся с вешалки…

В нем удивительно сочетались особый такт, любезность и какая-то выдающаяся несветскость, что ли.

Как-то летом в Коктебеле С. K. и его жена Екатерина Васильевна отдыхали на пляже, и вдруг пришла Светлана Аллилуева со спутником (они не были знакомы, но знали ее в лицо со студенческих лет). Аллилуева села рядом с ними под тень деревьев. Чтобы как-то сгладить неловкость ситуации, С. K. сказал, что если бы у него была с собой купальная шапочка, то он бы сейчас искупался («Как будто у тебя обычно была с собой купальная шапочка», – иронично заметила Е. В.). «Возьмите мою», – сказала Аллилуева. С. К. ответил, что после обеда все-таки не стоит купаться. Аллилуева надела шапочку и вместе со своим спутником направилась к воде. Когда они отошли, С. K. произнес: «Вот так возьмешь шапочку, а вернуть придется вместе с головой». (Дело происходило в 50-е годы, уже после смерти отца Светланы Иосифовны.)

Я не помню, чтоб он о ком-то отзывался плохо, – разве только об откровенных халтурщиках или приспособленцах. Однажды Аптов позвала в гости их приятельница, очень общительная и светская дама. Собралось много народу, и хозяйка, показывая висящие на стенах рисунки, спросила гостей, знают ли они, чьи это работы. «Да, я знаю, это рисунки одного стукача», – спокойно произнес Апт в наступившей тишине. Пикантность ситуации заключалась в том, что художник в это время был мужем гостеприимной дамы.

С. K. научил меня петь песни немецкого певца-антифашиста Эрнста Буша, которые очень любил и много помнил наизусть. («Знаете, Оля, у меня когда-то была пластинка Буша, я подарил ее Генриху Беллю».) Буш был другом Советского Союза, и его песни, по рассказам Апта, звучали по радио все его детство – из черной «тарелки» репродуктора. Что мы пели из репертуара Буша? Помню «Песню Единого фронта», «Тревожный марш»… Поскольку у нас обоих не было голоса (а у меня еще и слуха), петь с ним было легко.

Возвращая С. K. книгу пьес Брехта, я спросила, не хотел ли он перевести «Доброго человека из Сезуана». Его ответ меня удивил: «Понимаете, Оля, я тогда уже знал, что зонги там переводил Слуцкий. После его перевода я бы не мог решиться…» Я понимала, что в этих словах нет самоумаления. Притом что переводчики вообще к работе друг друга относятся ревниво и не всегда доброжелательно – и это понятно, потому что исходит от большой страстности к своему делу, – но такую скромность по отношению к себе, какая была у Апта, и такую радость перед удачами товарищей по цеху (а то и благоговение, как в случае со Слуцким) встречать доводилось не часто…

Запомнилась характеристика, которую С. K. однажды дал одному из своих приятелей-литераторов: «Он всегда был человеком форсированно оптимистичным». Сам С. K. никогда не был, кажется, человеком форсированно оптимистичным, я даже думаю, он был душевно скорее грустным, но ему нравилось и он умел в общении поддерживать легкость и веселость – и когда чувствовал это же в собеседнике, сам охотно шел этим качествам навстречу. «Ах, рассмешить меня нетрудно, я сам рассмешиваться рад», – как-то, довольный, произнес он, когда мы смеялись очередной шутке.

Написав это, я неожиданно нашла подтверждение своих мыслей у самого С. K., когда перечитывала его воспоминания о филологическом факультете. Вот что он пишет о своем старшем друге и учителе Ф. А. Петровском: «Он любил повторять латинское двустишие, утверждающее, что жалующийся, ноющий человек никогда не находит охотников разделить с ним его горести, а смеющийся, радующийся без всяких усилий с его стороны оказывается в многолюдной компании».

Мне с ним было легко, как мало с кем. От общения оставалось ощущение праздника, приподнятости и душевной свободы одновременно. Я, конечно, не обольщалась, понимая, что при разнице в возрасте около 50 лет речи о приятельских отношениях быть не могло, но его теплоту и расположенность я чувствовала на протяжении всего нашего почти 10-летнего знакомства.

«Оля, наконец-то! Как ваши дела?» – неизменно первый вопрос, которым он, когда бы я ни позвонила, всегда успевал предвосхитить мой вопрос о его делах.

Пожалуй, мне не доводилось больше встречать литератора, столь мало сосредоточенного на себе, на своем творчестве и столь сильно – на собеседнике.

С. K. часто дарил мне свои книги (в последние годы его много стали переиздавать), но я не помню, чтоб он когда-нибудь спросил, прочла ли я и что думаю о том или ином переводе. Это тоже было очень непривычно – литераторы ведь такие люди, которым признания и похвалы всегда не хватает. Не думаю, что ему было все равно, но вопроса, совершенно обычного и ожидаемого, – «Вы прочли? Что скажете?» (или: «Понравилось ли вам?») – я от него не слыхала ни разу. Конечно, за годы переводческой работы он не был обойден вниманием, и не то чтобы устал слушать или говорить о своих переводах, но, наверное, тут еще был особый вид деликатности – оставить своему собеседнику свободу и в этом выборе… Правда, когда однажды я, очаровавшись «Избранником» Манна, позвонила и взахлеб рассказывала, как меня пленили в романе различные переклички и совершенно неожиданный белый стих, – С. K. тут же процитировал места, которые я назвала, и ему, мне кажется, было приятно, что я выделила куски именно поэтические. Они были так искусно вплетены в прозаическое повествование, что их не сразу можно было заметить (так не сразу замечаешь вплетенных в крону дерева мифических зверей или птиц на картинке-загадке в детском журнале).

В какие-то из моих визитов С. K. потчевал меня салатом, собственноручно изготовленным. Помню, как трогательно он волновался – понравится ли салат, удался ли он? Как гостья оценивает его кулинарное произведение? Это его волновало, кажется, не меньше, а может, и больше, чем оценка его произведений литературных.

Он, пока позволяло здоровье, ходил провожать меня до метро, потом – до ворот дома, а потом – только до лифта. В какой-то момент лифты поменяли на современные, сверкающие OTIS, а до этого были старые, деревянные. Мне они очень нравились – там дверь открывалась и закрывалась на защелку, как в комнате, а в верхней части двери было открытое зарешеченное окошко. Лифт ездил медленно и начинал двигаться не сразу после вызова, и какое-то время, войдя в кабину, я еще стояла у двери, дожидаясь, когда он поедет вниз. С. K. стоял с другой стороны, его было почти не видно, но я знала, что он там, и приподнималась на цыпочки, чтобы видеть его лицо. Глаза. И мы тогда еще раз молча прощались – взглядом. Какой-то такой был ритуал.

Вопросов о самочувствии – не дежурных, а вполне искренних, хоть и осторожно высказанных, – терпеть не мог, отмахивался: «Ой, я даже говорить об этом не хочу. Неинтересно. Давайте лучше о литературе» – или что-то в этом роде.

Только однажды, кажется, в последний год жизни, позволил себе «жалобу» – но тоже очень своеобычную, «аптовскую»: «Знаете, Оля, я впервые в этом году почувствовал, что означает это слово на букву “с”. Нет, не “сволочь” (хотя я молчала). Это слово – “старость”. Раньше я никогда этого не чувствовал…». Ему тогда было 88.

У меня есть грех, вина перед С. K. В какой-то момент своей жизни я, поглощенная семейными обстоятельствами, не то чтобы пропала, а стала звонить гораздо реже, чем у нас было принято. Да и обстоятельства были таковы, что мне неловко было С. K. ими обременять. Однажды я позвонила как раз в этот тяжелый период и в ответ на встревоженный вопрос С. K. о причинах моего отсутствия рассказала, что меня не было в Москве (я уезжала на похороны отца). Он помолчал и сказал: «Понимаете, Оля, у меня не было никакого способа об этом узнать». Чувствовалось, что мое отсутствие было замечено и печалило его. И когда я после долгого перерыва пришла в следующий раз, он, уже прощаясь, как-то чуть ли не жалобно произнес: «Пожалуйста, не надо больше таких интервалов». Помню свой стыд и то, что я что-то новое поняла о нем тогда – что-то о его привязанности, страхе быть внезапно покинутым – как раз в тот момент, когда он чувствовал себя одиноким из-за того, что стало уходить его поколение, его друзья, и круг общения резко сузился…

С. K. был сладкоежкой и очень любил мороженое, и я часто приносила его к столу – разное. Однажды я спросила С. K., какое мороженое он любит больше всего. «Понимаете, Оля, – тут он задумался, как будто речь шла о чем-то очень важном, – мороженое бывает либо вкусным, либо очень вкусным». Не знаю почему, но эта фраза, которую я часто вспоминаю, приходила мне на помощь в самые неожиданные моменты жизни.