К актам публичного насилия в школе можно относиться по-разному: можно как к факту, а можно как к явлению.

Если мы рассматриваем факт, то должны понять, почему именно этот парень – тихий троечник – вдруг совершил преступление с таким количеством жертв.

Сейчас правоохранительные органы ищут его связи с украинскими националистическими организациями, но похоже, что это не теракт, а именно акт публичного насилия.

Если же рассматривать подобные события как явление, то напрашиваются совсем иные выводы.

Я расцениваю трагедию в Керчи как явление. Напомню, что с 2013 по 2017 годы в системе российского образования произошло 15 актов публичного насилия, в 2017 году – около девяти, в 2018 году – шесть, но последний случай – самый страшный.

Естественно, возникают вопросы: кто виноват и что делать?

Самый простой ответ, который часто дают – это недостаточный уровень безопасности в школах.

Нам предлагают везде поставить металлоискатели, в качестве охраны – бойцов Росгвардии, оградить здания образовательных организаций высокими заборами и т.д.

Но я хотел бы напомнить, что металлоискатель в Керченском колледже есть. Говорят, правда, что его не очень активно использовали, и это неудивительно.

Если каждого студента проверять этим прибором, то учащиеся попадут на занятия к их окончанию.

Заборы тоже не помогут, поскольку акты публичного насилия совершают в основном сами учащиеся, которые попадают в свои учебные заведения по пропускам.

Смотреть надо глубже, и прежде всего следует задуматься о том, почему школьные теракты, раньше считавшиеся чисто американским явлением, сегодня становятся приметой российской действительности?

Причина – в крайне агрессивной общественной среде, СМИ и отчасти в самой системе образования.

Если при царях и генсеках Россия была страной общинной, коллективной, то сегодня специалисты говорят о расцвете жесткого конкурентного индивидуализма, когда человек испытывает радость не только от своей победы, но и от поражения других.

Это признак очень высокой агрессивности общества, которая возникла под влиянием телевидения и Интернета.

Что касается самой системы образования, то она становится все более бюрократической.

Российский учитель – рекордсмен по количеству времени, которое он тратит на разного рода отчеты, бумаги и прочие бесполезные занятия.

Во многом работа педагога оценивается по количеству подготовленных им олимпиадников, а не по тому, сколько внимания он уделяет другим учащимся.

Как сказала мне одна знакомая учительница из Санкт-Петербурга, дети безошибочно чувствуют, что мы делаем для них, а что – ради отчетов и документооборота.

Поэтому нужно укреплять безопасность – возможно, это повлияет на сокращение числа актов публичного насилия, но нельзя думать, что только эти меры позволят преодолеть беду.

Необходимо возвращаться от системы мертвого бюрократического образования к системе образования живого, в центре которого – Ученик и Учитель.

Мы заговорили о значении воспитания, но оно часто сводится к формальным акциям, а не к живой работе с детьми.

Важно задуматься и о статусе педагога.

Когда 13% учителей трудятся на две ставки, а подавляющее большинство – на полторы ставки и более, и при этом все загружены отчетностью, заниматься детьми им просто некогда.

Что касается психологов, то я хотел бы напомнить слова директора Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского Зураба Кекелидзе о том, что около 70% школьников имеют те или иные проблемы с психикой.

Поэтому психологов в школы возвращать точно надо, но при этом следует иметь в виду, что один психолог со всеми проблемными детьми не справится.

И здесь я опять возвращаюсь к теме агрессии в обществе, которая является главной причиной школьного насилия.

Я разделяю позицию известного героя фильма «Место встречи изменить нельзя»: «Преступность будет побеждена в эру милосердия».

И пора вернуть в школу формулу Яна Амоса Коменского: «Сначала любить – потом учить».

Иначе, какие бы меры безопасности мы ни принимали, количество актов насилия в системе образования будет только увеличиваться…