Учительская жизнь прекрасна тем, что узнаешь за время работы стольких невероятных людей! С Юлей Вишневецкой я познакомилась когда-то как с мамой троих удивительных детей с не менее невероятными именами… Они приходили на МультиСтудию Жени Кабакова снимать мультфильмы. Потом уже смотрела ее работы, даже с удивлением и радостью обнаружила себя в титрах фильма «Катя и Вася идут в школу», потому что предлагала на краудфандинге в его пользу один из лотов – занятие в моем дошкольном клубе. А когда я узнала, что Юля готова дать интервью, я вспомнила о шести годах, проведенных на журфаке МГУ (пусть это было тридцать лет назад, в другой жизни), и напросилась в гости, ведь фильм «Катя и Вася идут в школу», деньги на который собирались с помощью краудфандинга, получился по-настоящему народным. Вышло множество отзывов, где, в числе прочих эпитетов, фильм называют самой яркой документальной премьерой года.
И вот мы сидим с Юлей на ее чудесной кухне, где всё есть для счастья – кот, прекрасные рисунки дочери в коридоре, друзья и кофе… Юля говорит о том, что интервью – это просто разговор, главное, чтобы диктофон мужа меня не подвёл. И мы начинаем говорить. Несколько месяцев, проведенных на уроках в типичной провинциальной школе с камерой – и не только главные герои, но и старшеклассники из фильма стали для съемочной группы близкими людьми, к их именам и фамилиям присоединились постоянные эпитеты: «Ваня-красавец», «Саша прекрасный», «Катя молчаливая…» Эпическое получилось полотно.
Лариса Артемова: – Когда я смотрела фильм, я вспоминала, как у меня в молодости были тоже порывы уехать куда-нибудь в провинцию преподавать в сельской школе и «нанести там непоправимую пользу»…
Юля: – Были всё-таки? Значит, вы – русский человек в этом смысле.
Л.А.: – Очень много было таких порывов, но меня останавливали разные такие штуки… Я не была уверена, что я уже не народ, а тот, кто должен в этот народ идти. И я хотела спросить у Кати и у Васи, почему они решили, что они уже не народ, а какие-то прогрессоры, которые должны в этот народ идти?
– Катя очень открыта для общения, спросите у нее, конечно!
– Я Васю до этого знала, это было связано с языковым активизмом, он приходил к нам в Филипповскую школу в Антропологическое кафе. Он очень харизматичный, мне казалось, что у него обязательно всё получится.
– А у Васи и получилось. Это ведь две совершенно разных истории – Вася доработал до конца года, и его уход был связан совершенно с другими причинами.
– Да, это две разных истории, но обе они – про начало пути, и вот почему, мне кажется, ни одного учителя фильм не оставит равнодушным. Все будут вспоминать, как они начинали. Независимо от того, насколько это похожее начало – у всех были трудности, именно такие, которые ставят под сомнение то, что ты как педагог в принципе сможешь.
Коллеги в комментариях вспоминали, как начинали, размышляли, почему не вышло, а я всё это время думала, как же мне удалось остаться на тридцать лет в профессии после этого первого года сплошных рыданий. Я же тоже без педобразования, я начинала в 19 лет в московской спецшколе, в момент, когда отменили форму, у меня были старшие классы, работать было некому, а моя разница в возрасте с учениками была такая, что ею можно было пренебречь. Это всё было очень похоже…
– Значит, нам удалось передать…
– Конечно. Мне показалось, что литература как предмет не оказалась в центре – ведь все ее планы, судя по фильму (эти бумажки, которые Катя наклеивает на стену), не вполне впрямую относятся к литературе как к предмету…
– Тут надо сказать, что в фильм вошли самые яркие моменты, самые острые разговоры, где речь шла уже далеко не только о школьной программе, а за кадром осталось очень много усилий Кати как раз в области самого предмета. Она приносила детям книги, она говорила с ними не только про права человека и феминизм – но все это было всегда безумно сложно.
Вот смотрите: «Горе от ума». Половину слов надо переводить. У них и вообще нет привычки к чтению, да еще они в таком состоянии, когда они совершенно не могут этим заинтересоваться, они ощущают, что их пригнали в эту школу, и единственным инструментом, который заставляет их что-то читать, является насилие: вот прямо заставить, поставить «двойку»…
Они, конечно, прочтут – и всё равно ничего не поймут! Понимаете, мы брали такие моменты, когда между учителем и учениками происходило хоть какое-то общение – пусть не по теме, пусть они ей даже хамят, но они хотя бы понимают, что она хочет до них донести, а она – что они имеют в виду. А когда они начинали говорить про Грибоедова – это просто непрошибаемая стена, абсолютно непрошибаемая. Если бы они что-то стали говорить про Грибоедова – конечно, мы бы оставили это в фильме. Но этого не происходило!
– Да, я помню один из самых драматичных для меня моментов, когда Катя говорит: «Вам даже про порнографию не интересно!» И я понимаю, что в такую ситуацию, когда невозможно ни за что зацепиться, я не попадала. Удалось ли как-то выяснить, чем живут подростки, потому что, хоть я и тридцать лет работаю в школе, я понимаю, что это какие-то другие дети?
– Да, оказалось, что самые сложные ребята принадлежат к такой субкультуре, которая называется «оффники». Я мало в этом разбираюсь, но суть примерно в том, что одежда каких-то брендов считается правильной, и за «неверное» ношение брендов могут побить. Есть такое выражение «поясни за шмот» (типа «имеешь ли ты право это носить и один ли ты из нас») – это мелькало и в разговорах, и в сочинениях. А другие ребята, наоборот, пишут, что «всё это понты, как будто он надел брендовые кроссовки и думает, что король», но всё равно они обо всём этом думают, и для кроссовок, например, нужны деньги, поэтому один из героев фильма (этот Ваня-красавец) этим же летом пошел в «Макдональдс» работать, например.
Еще очень много в гаджетах всего происходит. Это не попало в фильм, может, зря – там есть момент, где выясняется, что кто-то из учеников ведет прямую трансляцию с урока, и там какие-то ушки, лапки… и какая-то своя отдельная жизнь, а Катя что-то вещает на периферии.
– А как вам кажется, главные герои действительно «страшно далеки от народа» – Катя и Вася – или это очень условное деление, ошибочное представление о том, что это два совершенно разных слоя…
– Ну послушайте, конечно, я искала проявления максимального контраста и конфликта, но, мне кажется, даже в моем фильме видно, что народ – он тоже не однород… не однороден. Ведь вот среди этого же народа есть Саша Гордеев прекрасный, есть этот исторический кружок Васи, где умные ребята – это же тот же народ…
– А эти ребята ощущают себя «белыми воронами» или нет?
– Да, они ощущают себя «белыми воронами», в школе их не любят ни учителя, ни сверстники – они слишком свободные, слишком отличаются…
– А за что учителя не любят?!
– Ну они спорят с учителями, возражают… И при этом надо понимать, что они из той же пролетарской среды. Отец у Саши шахтер, мама – воспитательница в детском саду…
– И непонятно, как так вышло?
– Непонятно. И вот это то, ради чего всё, как мне кажется, имеет смысл. Ведь с большинством детей школа не делает практически ничего. Они просто проводят большую часть дня в этой школе, как в резервации – без особого смысла, но более-менее безопасно. А вот эти ребята – чего-то хотят, думают, понимают… Откуда они такие берутся? Да фиг его знает!
Откуда берутся талантливые умные люди? Да от природы они такие! Понятно, что встретить такого ребенка в хорошей московской школе шанс выше, потому что эти школы таких детей отбирают.
Вот и в этой школе был такой Богдан, родители которого интересовались его образованием и воспитанием, и Катя говорила, чтобы они перевели его туда, где сильная физика, говорила, что здесь он – звезда, но это не его планка…
– А с ними удалось подробно поговорить или это в линию фильма не ложилось?
– С Сашей я говорила очень долго, в фильм попал двухминутный отрывок из двухчасового интервью, где он подробно рассказывает и весь контекст своей жизни, и то, что интересует остальных ребят… Я даже хотела сделать его сквозным героем-рассказчиком, потому что он на Катю и Васю смотрел и со стороны, и с симпатией, но потом я от этой идеи отказалась, хотя мне было очень интересно.
– Хочу немного вернуться к теме про начало… Точнее, хочу понять, насколько постепенно или, наоборот, резко Кате стало понятно, что всё… хватит?
– Это происходило постепенно. Вот опять же – у нас было большое двухчасовое интервью с Катей, которое в фильм не вошло совсем. Это было еще до Нового года, в декабре, и уже тогда она говорила, что доработает до конца года и уйдет из школы. Это решение созрело в ней, получается, очень быстро, буквально через три месяца, к ноябрю.
– Какую она причину называла как основную?
– То, что у нее не получается готовиться к урокам. Ведь она хотела, чтобы это были не обычные уроки, в которых четыре вида деятельности, а какие-то особенные уроки, а их готовить очень сложно… Это перфекционизм. У нее, видимо, амбиции не совпали с реальностью. Три параллели каждый день. И к тому же к третьей четверти родители захотели какого-то проверенного человека для подготовки к ЕГЭ, так что ее желание уйти, которое созрело уже давно, со стороны администрации тоже уже не оспаривалось, хотя этого в фильме мы практически не показываем. Мы немного упростили ситуацию, но в целом, думаю, правильно обозначили, что Катя хотела уйти, а Вася не хотел, но его «ушли» по окончании года.
– А те дети, с которыми Васе удалось начать такой осмысленный процесс, у Кати тоже учились? Или им достались разные дети?
– У Кати учился Богдан из девятого, училась тихая девочка Катя, которая, помните, говорит «я хочу домой»? (Забегая вперед, скажу, что будет и интервью с ней. – Прим. автора.)
Мы выбрали восьмой класс, на котором они пересекались и с которым было сложнее всего. Это очень характерно – молодым учителям дают самые трудные классы для того, чтобы они не очень испортили показатели школьной успеваемости (это если молодой препод накосячит с хорошим классом), а так хуже уже не будет, а вдруг будет лучше? ) Да, и надо сказать про этих «умных ребят» – это не Вася их такими сделал, кружок настольных игр существовал еще до Васи, они просто попросились к нему в кабинет. Потом стали звать с собой в «Монополию», в «Мафию» – он ведь всё равно сидел там до вечера, готовил уроки. Вася чутко реагировал на их запрос, а они откликались на то, что он предлагал, например, он позвал на дебаты – и все пришли на дебаты, даже некоторые «хулиганские ребята».
– Думаю, что всем очень запомнилась в фильме реплика старшей коллеги: «Делать вам, что ли, нечего, лучше бы детей учили». Это она на что так отреагировала?
– Это был факультатив про гражданскую войну, который Вася с Катей вместе придумали, они звали всех, но пришли опять только эти «умные». Это реакция на что-то политизированное, хотя Катя с Васей вообще не обсуждали современную политику с ребятами, но, с точки зрения чиновников, даже обсуждение революции 1917 года – это уже политика.
– А насколько все эти программы, позиция администрации, контроль и давление мешают работать так, как хотелось бы, или больше всего проблем возникает во взаимоотношениях с детьми и с коллегами?
– Второе. Никто не проверяет каждую секунду, о чем учитель говорит с детьми. Бумажная отчетность такова, что она неизбежно существует в параллельном мире – ей невозможно соответствовать. А такой отчетности, простой и честной, которая бы позволяла руководству иметь представление о том, чем на самом деле ты занимаешься с детьми, – ее нет! И это, возможно, очень плохо, но в результате учитель в России достаточно свободен в момент, когда звенит звонок и закрывается дверь. Тут вопрос, как этой свободой распорядиться. Так что мы совсем не хотели, чтобы это выглядело так, как будто пришли два светлых в темное царство, я надеюсь, так не получилось в фильме.
– Единственное, что могло бы увести зрительскую мысль в эту сторону – это речь директора, которая состояла из двух частей. Первая, где было сказано, что «мы не оказываем услуги», думаю, многим учителям сердца согрела, потому что это очень серьезная несвобода – оказание услуг. Но потом, когда прозвучало про «государевых людей» и всякие сравнения с военными – это могло напугать, конечно. Я тоже поймала себя на том, что вторжения на удивление редки – особняком стоит, конечно, эпизод с 23 февраля. Не знаю, насколько возможно было этого избежать, думаю, что Васе было не очень уютно, но в целом это единичные вторжения, как мне показалось, а основная проблема другая. А вот ухватить ее формулировку мне сложно.
– Я попробую сформулировать. Дети в этой школе не привыкли вообще учиться, вот именно в том смысле, в котором учатся люди. Узнавать новое, интересоваться этим, воспринимать как что-то радостное и интересное. Всё, что исходит от школьного взрослого, абсолютно не воспринимается – будь то священник, говорящий, что гаджеты от дьявола, или Катя, говорящая, что надо защищать права ВИЧ-инфицированных. Всё это одинаково безразлично, потому что еще на уровне начальной школы – очень жесткая дисциплина.
Ведь мы не случайно так много уделяем внимания тому, в какую начальную школу отдать ребенка. Ищем (я, например, искала) такую, чтобы не так много детей в классе, чтобы добрая учительница…
– Да, часто критерий для началки – «чтобы хотел идти в школу». Если он в нее бежит – значит, всё хорошо.
– Да, а здесь вот что происходит – народу много, у некоторых ребят какие-то беды в семье, и им надо бы, чтобы учитель вселил в них веру в образование, а поскольку детей много, их надо организовать, любой ценой добиться тишины и порядка, отступить три клеточки – и им, наоборот, достаются самые строгие учителя.
Тут у нас с Юлей случилось лирическое отступление с воспоминаниями о школах в Чили (где мне довелось побывать) и в Германии, где какое-то время учились ее дети. Я вспомнила разговор с директором школы в одном из беднейших районов Сантьяго о том, что, чем сложнее дети, тем мягче и терпеливее должен быть педагог. Юля тоже вспомнила, насколько мягко в немецкой начальной школе… Российская начальная школа – одна из самых строгих. К такому выводу мы пришли, пока варился дивный кофе.
– А ведь в начальной школе формируется как раз умение учиться с удовольствием (или не формируется) – а тут эти ВПР, где к четвертому классу ребенка надо надрессировать на определенные типы примеров, потому что иначе учителя накажут за плохие показатели…
– О, вот это я как раз хотела спросить. А что такого страшного будет, если у тебя плохие показатели? Не убьют же тебя. Что будет?
– Это хороший вопрос. Я не знаю, чего у нас все всё время боятся. И в школе, и в России. Ну, выговор, наверное… Премии лишат. Разряд. Статус учителя и статус школы, и деньги, с этим связанные… И оценка из инструмента информирования детей и родителей о том, что они знают, превращается в репрессивный инструмент не только для детей, но и для педагогов и администрации…
– В фильме всё выглядит так, будто с коллегами у Кати и Васи отношения не сложились, что было какое-то неприятие (разной степени тяжести, конечно). Это так?
– Да, было такое… По идее, Кате и Васе надо было самим активно выстраивать отношения с тем коллективом, в который они входят. Ни у кого там не было ресурса с ними специально возиться. Но Катя и Вася этого почти не делали. От них ждали, что они будут ходить на уроки к старшим коллегам, учиться у них. Но тут тоже можно понять, что Катю и Васю интересовали совсем другие вещи.
Они сразу взяли на себя многое помимо уроков. На кружках что-то получалось и у Васи, и у Кати, потому что на кружки идут дети не из-под палки, и это сразу учителю большая фора! Конечно, хотелось, кроме безнадежной борьбы за внимание учеников, которые ничего не хотят, насладиться заинтересованным общением.
Вася вёл множество кружков – еще и китайскую каллиграфию, и жестовый язык, и весной он показывал им, как ставить палатку… А на налаживание отношений со старшими коллегами у них уже ресурса не оставалось.
– А не может это быть еще и потому, что им казалось – от своих старших коллег они вряд ли что-то могут перенять подходящее, чтобы потом прийти с этим к детям?
– Да, был некоторый снобизм у Васи с Катей, но небольшой, я бы сказала. Они просто хотели пройти свой путь, но, конечно, им могло казаться, что багаж, условно говоря, советской школы – это не самое хорошее.
– Я себя вспоминаю в девятнадцать лет, когда я пришла в школу работать. Учителя в английской спецшколе, куда я пришла, не сильно отличались от тех, кто меня учил – но я помню, что я их страшно боялась. Никакого не было снобизма – я очень в себе сомневалась, меня же не учили методике – я просто безумно дрожала при появлении всех этих женщин, особенно завуча. Может быть, в этом дело?
– Да, кстати, они воспринимали их, скорее, как тех, кто еще их учил и кто накажет – там, помните, есть сцена, где «ты куришь» – и он сразу так застеснялся. ))
Тут мы с Юлей вспомнили рассказы нашей общей подруги Дины Кабуловой, которая наслушалась историй от коллег и собирается писать отдельный материал о буллинге молодых учителей, с которыми не садятся за стол и не дают им ключи от учительского туалета, и решили, что тут еще всё не так ужасно, как могло бы быть… (!).
– Я помню, что я в первый год тоже что-то такое смутно ощущала, но потом поняла, что часть этого связана с ощущением старших коллег – эти молодые всё равно уйдут. Поиграются, наворочают чего-то, что потом нам расхлебывать. И вот меня очень волнует вопрос, как сделать так, чтобы человек, пришедший с желанием сделать что-то хорошее, с надеждами, с неплохим, в общем-то, багажом знаний (хотя тут всегда есть куда расти) – чтобы он мог остаться, преодолеть первую, безумно трудную ступень. Я ведь так и не поняла, как мне удалось остаться. Да, были события в самой школе, которые не позволили мне уйти после первого года, я не могла подвести детей… Но это было точно не в радость, хотя я чувствовала, что это мое, что это – призвание. (Я хотела преподавать. Я журфак окончила, потому что просто не могла позволить себе окончить педвуз и разочаровать маму, одноклассников и преподавателей французской спецшколы, в которой училась.)
– Но ведь это ужасно! Педагогическое образование должно быть самым элитным, самым лучшим, должно быть очень сложно и престижно стать учителем!
– Но, возможно, сейчас уже всё изменилось. Или всё до сих пор так, как у меня было?
– Да так это, так! У нас есть целая линия, не вошедшая в фильм, где девочка хочет стать певицей, родители заставляют ее идти в мед, она не тянет химию – и идет куда? Правильно, в пед. Скоро вернётся преподавать. Легкий вариант! А вот в Германии попасть в пед о-о-очень сложно, и стать учителем – о-о-очень большое счастье. И учителя там много зарабатывают – ведь это тоже важно! И вход в профессию происходит более плавно – ты можешь сначала быть вторым преподавателем, воспитателем на классе, а потом расти… так в идеальном мире. )
– Я помню, что меня спасло еще то, что я перешла в школу № 600 при Институте художественного воспитания, и там мне дали курс зарубежки. Ко мне приходила моя коллега, старше меня в два раза, послушать о тех авторах, которых она не знала… Признание коллег. Сейчас я думаю, что ей было что сказать мне по части методики, но она только благодарила – это буквально несколько раз было – и это очень меня поддержало.
– Да, признание коллег – это всегда очень лестно и помогает работать дальше – в любой профессии так.
– А сейчас то, что меня мучает по прошествии тридцати лет работы в мягких, теплых и приятных школах. Возможно, у меня какой-то кризис жанра, но мне и некоторым моим коллегам, которые тоже давно работают, кажется, что школа – это такая удобная форма организации пространства и времени для выработки навыков, которая при этом очень плохо удерживает некоторые смыслы. Всё, чем призывают тебя заниматься в школе, будто несёт на себя печать насилия, которое веками в ней помещалось и, кажется, в нее вросло. А ведь невозможно же придумать такую тюрьму, чтобы в нее все бегом бежали. Может, хорошая тюрьма – хорошо кормят, светло и чисто – но тюрьма же! Вы как думаете, школа – не тюрьма по определению?
Тут Юля надолго задумалась, потом засмеялась и сказала, что альтернативой тюрьме является «школа-секта» (в хорошем смысле слова), и что она в такой училась, и дети ее тоже в свою «школу-секту» бегут, потому что их так «зазомбировали», что они считают всё, происходящее с ними в школе, величайшей ценностью. Но их, разумеется, никто не заставляет делать какие-то ужасные вещи. Дети хотят заслужить любовь учителя, а учитель хороший, он никого не гнобит, и он должен быть очень харизматичным, настоящим гуру.
– Очень это всё интересно. Неужели только две формы?
– Это, скорее, два полюса, между которыми можно искать варианты.
– Последнее, что я собиралась спросить, когда думала, что мы одновременно на троих будем тут соображать, это вот что: по мне, кто педагог – тот утопист (если это призвание). Когда он идет к детям, у него внутри представление об идеальном наверняка присутствует. Вот я услышала про секту – а всегда был такой образ? Вы ведь «Лигу школ» заканчивали?
– Да, и я туда летела. Это уж точно была «секта», может, даже и без кавычек, но по насыщенности впечатлений, яркости и интенсивности это, возможно, было самое счастливое время моей жизни! Поскольку я ничему там такому не подвергалась, мне там было очень хорошо.
– А что вы думаете о том, что такие школы, в отличие от «школы-тюрьмы» (отсидел-вышел), не заканчиваются, человек на всю жизнь остается в ее лоне, соотносит себя с ее ценностями, особенным образом общается с выпускниками и преподавателями…
– Ну и хорошо! А что в этом плохого? Я, правда, сейчас с выпускниками «Лиги школ» мало общаюсь… Но вот в 57-й школе это тоже, насколько я знаю, такое братство навек… Но это институционализирует сегрегацию, и это плохо. Вот потому я и считаю эту попытку Кати и Васи совсем не бессмысленной, ведь это такое хорошее дело – эту границу размыть, чтобы было какое-то соприкосновение. Если в «школу-тюрьму» придёт кто-то из «школы-секты» – да, будут более успешные попытки и менее успешные, но это будет хорошо.
– Я-то всегда думала, что есть еще третий вариант, но не знаю, существует ли он где-то в чистом виде. Школа как место встречи. Из каких бы миров вы ни приходили на этот, скажем так, вокзал – вы знаете, что это всё расписание – это не насилие, а именно возможность под руководством того, кто знает путь, отправиться в определенное время в определенном направлении…
– Но это вы описываете модель вуза. Почему школа так не может? Да потому что дети еще не знают, чего они хотят. Школа дает ребенку всё попробовать, но в этом «всё попробовать» есть, конечно, элемент какого-то насилия, потому что нужно заставить человека это попробовать – хотя бы несколько раз. Иначе, если ему просто дать пойти куда он хочет, он просто пойдет туда, где легче.
– Наверное, если преподаватель отдает себе отчет в том, что он имеет дело с теми, кто еще не выбрал, и его надо как-то соблазнить попробовать, тогда было бы легче. Если ты осознаешь всю меру недобровольности. Ведь если ты думаешь, что ты идешь к ним с тем, что не может не нравиться, – это ведет к разочарованию. (А ведь иногда ты зачем-то идешь к ним еще и с тем, в чем и сам не уверен, нужно ли это! Я вот спрошу у Кати, конечно, считала ли она сама важным то, с чем шла к ним.)
– Ну, я знаю, как она ответит. Она говорила, что действовала рефлекторно, и что ее проповеди с броневичка и проснувшийся «либеральный Гитлер» – это реакция на стресс.
– Воспринимает ли Катя свою историю как поражение? Вообще это, конечно, особенность документального кино – ты снимаешь жизнь человека и этим влияешь на нее. Сейчас фильм в прокате, и все узнают, «как Катя неправильно вела уроки»…
– Герой документального кино всегда очень уязвим, и единственное, чем мы это можем уравновесить – это постараться свою любовь к герою передать зрителю. Я надеюсь, что нам удалось Катю показать пусть растерянной, грустной, не знающей что делать, но достойной сопереживания.
– Не только сочувствия, но временами – и восхищения. Она цельная, и она верна себе.
– Понятно, что теперь Катю никто не возьмёт работать в школу, но она этого и не хочет.
– А я бы, если бы вдруг организовывала школу и она бы захотела, обязательно взяла человека, у которого есть такой отрицательный опыт – это очень ценно! Это особенно видно в сцене ее прощания с детьми. Ведь чем ближе дистанция – тем сложнее работать, тем больше ранишься, но и тем больше смысла это имеет.
Фото предоставлены автором
