«У Него все живы»

Несколько лет назад в «пасхальной» колонке мы вспоминали Левия Матфея, автора первого канонического Евангелия: «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:23). Это ключевой смысл христианской веры. Веры в Бога, которая тождественна вере в Жизнь. В победу над смертью, которая лишь момент вечности жизни. Можно быть верующим или не верующим, – в европейской культуре мы не отыщем более жизнеутверждающего смысла, чем в идее Воскресения Христова.

Вспоминали мы и о том, что день Пасхи христиане не посещают погостов и не совершают панихид. Для этого отведен специальный день – вторник после пасхальной недели. Его имя Радоница – как напоминание о том, что вечный праздник Жизни продолжается. И даже молитва за усопших в Радоницу - передача им своей пасхальной радости, радости Воскресения, радости Жизни. Радости воссоединения живших с живущими. Об этом ведь философия воскрешения всех мертвых Николая Федорова, который лишь развивает главный христианский постулат вечности Жизни. И живые делятся своей радостью, оставляя пасхальные яйца в местах последнего приюта. Чтобы радость, радование стало сорадованием по обе стороны жизни.

А вот толкование Евангелия от Матфея из «Троицких листков» 19 века: «Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы. Бог не есть Бог несуществующих и совершенно уничтожившихся, которые никогда уже не воскреснут, но Бог живых». Бог несовместим с «совершенным уничтожением».

Он продолжает творить жизнь через «умное делание» (как это называлось в святоотеческой традиции) всех и каждого, кто посвящает себя нравственному и умственному совершенствованию, не ведая суетной корысти, тщеславия, гордыни.

Безусловную ценность жизни утвердило именно христианство. Вы спросите: а как же с крестовыми походами, сожжением «ведьм» и просто неугодных, церковные гонения, «освящение» жертвования жизнью – даром Божьим? Традиция жертвоприношения – вообще, от язычества. Вместо жертвы – подвиг, «духовный подвиг» (в том же святоотеческом наследии). Подвижничество – живое развитие человеческого (богочеловеческого) в человеке и ради человека, что и значит «ради Бога».

А что же стоит за искаженной аксиологией? Недопонимание смысла? Сознательная политика, берущая его «напрокат»? Или речь идет не об аксиологическом искажении, а совсем о других ценностях? История человечества устроена так, что вдоль узенькой смысловой тропинки благими, а часто отнюдь не благими намерениями вымощена широченная магистраль, где под знаменами «священной миссии» шагают известно, куда. Правда, очень скоро наступает развилка… Подвижники – от Августина Блаженного до о. Павла Флоренского - избирали тропинку смысла и удерживались на ней любой, порой самой жестокой ценой.

Я в некотором роде «из поповичей». Мой прапрадедушка был сельским священником, настоятелем храма в Можайском уезде Московской губернии. Судя по рассказам помнившей его внучки – моей бабушки, строгим и… очень «эффективным». В деревне никто не бездельничал, не пил до утраты образа человеческого и не дрался без весомого повода. Между крестинами-венчаниями-отпеваниями-ежедневными службами – огород и хлев. Это было обычным в семьях сельских священнослужителей – «разделять тяготы крестьянского быта». Я, советский школьник, все бабушку, поповскую внучку, подначивал: а как же мироедство, батрачащие денно и нощно селяне? А она отвечала: «Батраки? Ну да, были - мы, внуки...». Все своими руками. Когда нужно было подлатать купол или крышу старенькой церкви, из Епархии денег не слали. Немолодой уже батюшка вместе со звонарем и служкой забирался ввысь и занимался починкой. Селян не дергали (если кто-то сам не вызвался), чтобы не отрывать от хозяйственных забот. Для него это не было «жертвой» и даже «подвигом», в обыденном понимании.

А еще – постоянные визиты в открытый для всех и в любое время дом: приходили, кто за советом, кто за помощью. Батюшка никому не отказывал. Перед его авторитетом трепетали. Но никто не боялся постучаться в домашнюю дверь. Его любили. А он любил тех, кому помогал. От него никто никогда не слышал ни одного грубого, оскорбительного или унизительного слова. Как и от его внучки, моей бабушки, которая однажды встретила такого же «дедушку», чью фамилию я ношу.

У моего сурового прапрадедушки было щедрое сердце, не сомневающееся в смысле жизни. Он служил «Богу живых».

Я знаю таких священнослужителей и среди молодых. Они счастливы в своей вере и самостоятельны в своем служении. Их жены, дети, прихожане – в основном, такие же, счастливые и самостоятельные, свободные люди. Один такой батюшка оборудовал детскую площадку на церковной территории, чтобы малыши не томились во время службы со взрослыми, а резвились и играли. А его сынишка-школьник – прекрасный звонарь, его колокол узнаваем издалека. Жизнь.

Лучики светлого Воскресения

Сегодня вспоминаю и Георгия Дмитриевича Гачева (1929-2008), филолога, историка, этнолога, творца и смыслотворца культуры, мыслителя. 1 мая ему исполнилось 95 лет. Имя Гачева знаю давно – он учился с моими родителями на филфаке МГУ, они окончили его в 1952 году.

Георгий Гачев

Владимир Набоков говорил, что «гений – это негр, который видит во сне снег». Георгий Дмитриевич Гачев обладал даром видеть не только во сне, но и наяву целые миры, в которых он никогда не видел, в которых никогда не бывал. Видеть и любить. Об этом его галерея «Национальных образов мира».

Гачев смотрел на каждую культуру как на неразменную часть человеческого Космоса и как на особый завершенный Космос. Даже на самую маленькую. Большинство не только не знает, чем отличаются ороки от орочей, но и не подозревает о факте их существования. Еще бы: тех и других во всем мире примерно по 1000 человек. Они исчезнут, и никто этого не заметит, кроме большой культуры, которая объединяет миллиарды людей. Культура заметит, а миллиарды – нет. Потому что в лице ороков и орочей она лишится каких-то своих самобытных составляющих, без которых будет другой.

Культура распадается не макроэтносами, а национальными микрогруппами. Для макроэтносов существует только то, что то, что они способны принять и ассимилировать, переработать, растворить в себе. А не то, что может лежать в основе единства культуры, но в «гомеопатических дозах», то, что до боли обнажают умирающие малые народы. Это надо искать, как искал в Амазонии Клод Леви-Стросс среди индейских племен, вживаясь в их жизнь, влюбляясь в нее. Могикане существуют, покуда жив последний из могикан. Могикане уйдут с ним, но ведь и с ними что-то уйдет. А пока жив он и они, в культурном человеческом мире остается что-то важное, в каждом отдельном случае свое. В этом, среди прочего, и пытался разобраться Гачев.

Но сейчас о другом, хотя и связанном. Вот что Георгий Дмитриевич записал 22 апреля 2000 года в своем дневнике:

«Вышел — в рай утренней природы: солнышко, птички, сережки свисают свечечками вниз головой в лучах… — благодать и красота! И льется просто Радость — как дыхание Бытия. Всё дышит — и я вместе. И не имеет значения: есмь и аз при этом или нет? И никакого от этого отсутствия меня на празднике Жизни огорчения не испытываю. Как герой Толстого:

«Чтобы всё это было, а МЕНЯ бы не было?!..» — ужасается, страдает…

Ну и что?.. Так называемое «я» = ну, лучик, волна — в хороводе Бытия.

И так отрадно — МИР БЕЗ МЕНЯ — как добротен и самоуправен, и всё тут в порядке».

Георгий Гачев был человеком верующим, православным. Но главное даже не в этом. Таким, как он, не грозит смерть толстовского Ивана Ильича. А другой человеческой смерти, по большому, счету не бывает.

Финал «Смерти Ивана Ильича»:

— Да, все было не то, — сказал он себе, — но это ничего. Можно, можно сделать «то». Что ж «то»? — опросил он себя и вдруг затих…

«А смерть? Где она?» Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет. — Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая радость!

Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.

.— Кончено! — сказал кто-то над ним.

Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше». Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер.

Иван Ильич жил с тревогой и печалью, что его небытие отберет у него мир, так и не поняв, что же в жизни «то». И в итоге и не жил, и даже смерти не пережил. Потому что умер заживо, умер как личность, - писал о нем мой учитель В.В. Давыдов.

А Георгий Гачев радовался тому, что не просто оставит мир, а оставит, предоставит этот мир самому себе и тем, кому только предстоит испытать чувство встречи с его чудом. Душа Гачева улетела не в «рай утренней природы». Не в саду притаилась. Она во взорах тех, кто прочитает слова его радости.

Гачев написал о своей о радости и этим, вместе с собой, обессмертил всех, кто ее разделит с ним «в хороводе бытия», кто передаст ее другим. А если не прочитать, можно и не разглядеть райского чуда, чуда заново просыпающейся апрельской жизни в обычном саду. Не узреть незримой вечности.

В этом помогают художники, но Гачев обошелся без живописи. Художник Кузьма Петров-Водкин назвал своего коллегу Павла Филонова «очевидцем незримого». Я не поэт, но позволил себе горстку рифм по этому поводу:

Глаз слепят слепки –

Зримы лица

Нагого света очевидцев:

Те разжигают одиноко

На слепках тлеющее око.

Да, легче с ветхого холста,

Когда безвидна и пуста

Земля, и тьма пред взором,

Но тьма горящих глаз – укором...

Рукописи, бывают, горят. И холсты тоже. Горят и сгорают.

Горя, не сгорают только кем-то зажженные взоры.

Гачев праздновал жизнь ежедневно и ежечасно. И в своих великих, во всех отношениях, трудах. Он «упускал» время, а не держал его на коротком поводке, пытаясь выжать из него последние часы, минуты, в погоне за пользой:

«Моя эпитафия звучит так: «Упуская время, жил счастливо» – этот человек, который будет под камнем. Что это значит? Я не шагал в ногу со временем, не приспосабливался, не превращал время в деньги, а, как сквозь песок, упускал время. Но, упуская время, я выходил, пожалуй, в вечность, в никуда. То, что пишется не в современности, не в расчёте на «сейчас», оно, оказывается, не тухнет».

На лучиках держится вечный хоровод Бытия. Их источники могут скрываться в ороках и оручах, а мы об этом не подозреваем.

Лучики светлого Воскресения разжигают благодать. Пусть за благодатным огнем стоит обычная физика. Но это физика чудесного мира, чудесного, покуда за ним сохраняют право быть самим собой чудесные люди, которым это право принадлежит как его сотворцам.