Профессор Высшей школы экономики, директор Института проблем образования, один из виднейших теоретиков отечественного образования, учитель с 50-летним стажем Анатолий Георгиевич Каспржак рассказал «Правмиру» о том, что не так с системой школьных оценок, почему эссе труднее сочинения и всегда ли хороша вариативность в образовании.

«Ненормально, когда можно отказаться от географии или химии»

– Мы видим в последнее время отказ от вариативности в школах. Общая сетка мероприятий, общие учебники, общие программы. По сравнению с тем, что мы видели в 90-е и начале 2000-х, это контрреформа, возвращение в советское время? И, если да, это плохо или хорошо?

– Вариативность – это хорошо, и я всегда за нее боролся. Но в какой-то момент я пообщался с нашим соотечественником, который 20 лет проработал в американских университетах. Он мне сказал: «Вариативность – это иногда тоже караул. Я этого в Америке так наелся, что сил нет».

В этом смысле есть понятие «вариативности», а есть «делай, что хочешь».

И, к сожалению, в 90-е годы новаторы, к которым я и себя отношу и которые боролись против железобетонного учебного плана советской школы, в определенной степени вели себя не очень ответственно. Это ненормально, когда можно по выбору отказаться от географии или химии и получить аттестат с прочерками.

Мы все в этот момент спутали свободу с вседозволенностью, и привести чуть-чуть в порядок эту педагогическую казачью вольницу, наверное, стоило.

Но то, что делается сейчас, – это возврат к централизованной системе образования, и я бы даже не сказал, что к советской. Ведь советская, российская школа – это прусская школа. Екатерина Великая позвала барона Корфа, который как помнил школу, где учился, – так и нарисовал ее для России. Фундаментальность, академизм, жесткая дисциплина – все это очень хорошо воспринимается учителями, воспитанными в такой школе.

И сейчас образованием руководят те, кто детство провел в этой советской школе.

Они путают то, что им было хорошо, потому что они были юные, с тем, что нужно сейчас для их детей.

Я думаю, что да, это контрреформа. Но к советской школе вернуться нельзя. Для этого надо сначала вернуть советскую власть. И создать великую общность, как говорил Брежнев, советский народ. Но советского народа нет. Если сейчас рассадить всех за парты так, как рассаживали когда-то нас, по единоличной воле учителя, то те же самые родители, которые ратуют за советскую школу, придут и скажут, что унизили достоинство их детей.

Вернуться в прошлое нельзя, но откатиться – можно.

И это то, что мы видим. Это происходит потому, что управлять вариативностью существенно сложнее, чем монолитом. Монолиту сказал вправо – все пошли вправо, сказал влево – все пошли влево. Управленцам кажется, что если они сведут все к трем учебникам, одной программе и одному методическому пособию, то управлять будет легче.

У меня есть ощущение, что они ошибаются и нарвутся на сопротивление тех самых людей, которые сегодня их поддерживают. Я думаю, это произойдет очень быстро.

– Есть мнение, что главными драйверами инерционности в школе являются именно родители, а не регулирующие органы. Ни один человек не скажет, что его внуков должны лечить так, как его бабушку. Но как только речь заходит о преподавании, то выясняется, что «в наше время учили лучше». Почему так?

– Тем, кто сравнивает медицину и педагогику, я советую набрать в интернете, например, «операционная 1812 года», а потом «современная операционная». Понимаете, разницу? А теперь возьмите современный класс и сравните его, скажем, с фотографией классной комнаты Царскосельского лицея. Разница минимальна, разве что в нынешнем школьном кабинете будет компьютер и мультимедиапроектор. В остальном изменений нет. Почему? А дело в том, что ценность здоровья люди понимают на себе, потому что результат сказывается тут же, а ценность образования отложена.

И, действительно, родители хотят, чтобы дети прожили их жизнь, но не совершили их ошибок.

И хотят, чтобы дети получали образование в той школе, в которой их самих учили. Но на самом деле они хотят к своим друзьям, к своему детскому и юношескому оптимизму. А в школу, в которой их прижимали, они не очень хотят.

И следующая причина. Российское образование, очень закрытое. Как, кстати, и английское. Давайте вернемся в Царскосельский лицей. Ведь там шесть лет людям нельзя было выезжать за пределы Царского Села. Только родители летом могли приехать и навестить. Неужели Горчаковы – потомки Рюриковичей, между прочим, – справятся с воспитанием сына хуже, чем директор лицея Малиновский?

Когда я бывал в английских школах закрытого типа, меня всегда настораживало, что юноши и девушки признавались, что скучают без семьи. Хотя еще со времен Джона Локка, написавшего в XVII веке «Воспитание джентльмена», считалось: университет надо выбирать так, чтобы он был как можно дальше от дома. Но в этом нежном возрасте любой ребенок еще хочет общения с родителями, а их рядом нет.

И все попытки открыть советскую школу «для общественности» (как тогда говорили), и российскую – через управляющие советы, родительские комитеты и так далее – не увенчались успехом. Потому что у всего населения плотно в голове засела мысль: учитель в закрытой школе сможет сделать что-то уникальное, что не под силу ни родителям, ни окружающим.

Это не так, должен вам доложить!

– Чем больше открытости в школе, тем лучше?

– Для детей? Да.

– А для родителей, которые говорят: «Пусть их учат, как нас учили»?

– Они хотят, чтобы она была закрыта для всех, кроме них. Это такой родительский эгоизм: «Я знаю, как правильно, а остальные нет». И в этом смысле родители – природные эгоисты с очень высокой самооценкой.

Поэтому, с моей точки зрения, будущая школа – это, конечно, открытая школа. Социальная работа, выходы из школы для проектной деятельности уже проникают в нашу школу. Они крайне привлекательны для подростков. Это, как росток через асфальт, все равно пробьется.

«Что такое “проект”, не понимают ни учителя, ни родители»

– В советской школе не было проектов. «Давайте вместе пойдем на природу или в музей, займемся полевой деятельностью, а потом сделаем совместную работу» – такого почти не было. Зубри, сдавай. Разве сейчас проектной деятельности не становится меньше?

– Проблема проектной деятельности не в том, что ее нет. Она внесена в стандарт. В базовом учебном плане специально выделены часы на проектную деятельность. Но пока что учителями не освоена суть проектной деятельности.

Если вы коллективно что-то делаете, то это очень хорошо. Вам весело. Но это еще не проект.

Проектирование – это инструмент увязывания сегодняшней ситуации с той, которая должна быть, в ходе преобразующей деятельности.

Мы понимаем «проект» очень примитивно. Вот лабораторная работа – это проект? Может быть да, а может быть нет.

– От чего это зависит?

– При проектной деятельности вам говорят, к чему надо прийти, и не задают начальных условий. И вы сами ищете решение.

Мой покойный друг, методолог, психолог и юрист Борис Осипович Хасанов, в связи с проектированием любил рассказывать такую историю. Он жил в Красноярске, ему как-то надо было улететь в Москву. Он дал деньги секретарше, сказал: «Поезжай, купи билеты». Она поехала, вернулась и сказала: «Билетов нет». Тогда он позвал аспиранта и сказал: «Мне надо улететь в Москву!» Вот второй ход – это проект. А первый – это работа по плану.

Когда вы самостоятельно решаете задачу, подбирая для этого различные способы, начинается проектная деятельность. Вы осваиваете способ увязывания проектируемой ситуации с сегодняшней. И думаете, что нужно сделать, чтобы из состояния «А» перейти в состояние «Б». Вот что важно в проекте. Этого, к сожалению, ни учителя, ни директора пока не освоили.

По простой причине: они же все проходят программу. Вы обратили внимание, что программу надо проходить?

– Конечно.

– Раньше говорили: «Я курсы взял». При этом экзамен мы теперь сдаем, а раньше экзамен держали. То есть мы брали курс и держали по нему экзамен. А теперь проходим… А когда проходим, проектная деятельность начинает мешать, она занимает много времени. Ведь для того, чтобы ученики поняли, вместе собрались и договорились (обратите внимание, «договорились» – еще одно слово, которое не приветствуется в современной школе), что именно мы будем делать, а потом нашли способ – это сделать, то оказалось, что мы решили всего одну задачу, а надо бы за это время, по мнению преподавателей, решить пять.

А дальше начинается вторая вещь. Что важнее для того, чтобы научиться: прорешать все задачи, или выбрать из них четыре и, подробно их разобрав, научиться на их примере решать все 100? Когда мы решаем все 100, мы натаскиваем. А когда мы выбираем типовые задачи и решаем, мы учим. И вот те учителя, которые обучают, – а ученики, соответственно, у них учатся – они, сами того не зная, используют проектную деятельность. Ну, как тот герой Мольера, который не знал, что говорит прозой.

«Проверять знания должен не тот, кто учит»

– Один известный преподаватель математики, работающий исключительно онлайн, сказал: «В обычной школе мне пришлось бы ставить оценки, а здесь этого делать не надо. Лучше я буду учить, а оценки пусть ставит кто-нибудь другой. Потому что когда один и тот же человек учит и оценивает, то все сводится к правильно сделанной домашке, для чего родители иногда даже репетитора нанимают». Вы согласны?

– Это абсолютно точно. Ученик по отношению к учителю – это такая пристройка снизу. Стоит на нижней ступенечке и смотрит учителю в рот, потому что главная задача – заслужить хорошие оценки, от которых зависит его благополучие.

Поэтому Лицей в Высшей школе экономики сделал правильную вещь. У них общая оценка складывается из нескольких: есть констатирующая – это та, которую человек получил, пройдя модуль, или семестр, и написав внешнюю контрольную работу, причем составляет и проверяет не тот, кто учил. И предположим, эта констатирующая оценка составляет 50% итоговой оценки. Дальше 30% – это то, что ставит учитель, которого все же не хотят полностью убирать. А еще 20% – это участие в конкурсах, соревнованиях, олимпиадах. Таким образом оценка накапливается с определенными долями – 0.5, 0.3, 0.2.

Но, наверное, пропорция может меняться, и победа на олимпиаде окажется более весомой, чем внешняя контрольная. Почему нет? Кстати говоря, это может быть предметом переговоров учителей, учеников и родителей. И вот тогда школа становится по-настоящему открытой.

Когда я еще работал директором школы, мы придумали элективные курсы. Очень гордились собой, а потом оказалось, что это уже давно существует в мире, даже с тем же названием. «Элективные» звучит красивее, чем «курс по выбору». У нас был учитель истории, который знал латынь.

– Элективные – это дополнительные курсы, которых нет в программе?

– Ученикам дается пять курсов на выбор, но это не факультатив. Факультатив – это когда ты можешь не выбирать. Электив – ты должен выбрать сколько-то из. Мы в 5-м классе ввели 5 элективных курсов за год, и ученик должен был пройти 4. То есть надо было отказаться всего от одного. Вы не представляете, сколько переговоров я провел с родителями по поводу того, почему ребенок учит этот курс, а не тот, и почему именно в этой последовательности. Понимаете, абсолютно изменилось содержание разговора – это к вопросу о вариативности. Обычно так: «Ну, как там мой? Какая у него успеваемость? Почему Марья Ивановна ему сказала то-то и то-то на уроке английского?» А здесь пошел содержательный разговор.

«Вдруг выяснилось, что моя внучка читала Достоевского»

– Мы привыкли к тому, что урок начинается с того, что проверяют домашнюю работу. Потом дают новый материал. Потом закрепляют, потом дают новое задание на дом. На следующий день снова проверяют домашку, и так до бесконечности. Это какая-то ужасно рутинная классно-урочная система.

– Сейчас вы скажете, что нужно отменить Коменского (Ян Амос Коменский (1592–1670) – чешский педагог-гуманист, систематизатор и популяризатор классно-урочной системы. – Примеч. ред.)?

– Будем считать, что я это сказала.

– Это обычный разговор, что Коменский не прав и все не так сделал. Это был чешский мыслитель, великий новатор, который придумал школу индустриального общества, хотя самого индустриального производства еще не было. Вы понимаете, в чем дело? В разном возрасте устройство школы должно быть разным. Ян Амос Коменский придумал четыре школы. Школа материнская, школа родного языка – кстати, еще одна новация – что надо маленьких детей учить на родном языке, а не на латыни. Далее – латинская школа. Дальше – академия, о которой почти ничего не написал.

Так вот, оказывается, что ребенку от 6 до 12 лет классно-урочная система наиболее подходит. А потом ему противопоказано сидеть за партой. Он от этого физиологически и психологически ломается.

Но мы взяли то, что придумал Ян Амос Коменский для начальной школы, и распространили это на всю школу, университет и аспирантуру. И это никуда не годится. Пока ребенок осваивает должность, которая называется «ученик», повторяемость необходима ему, как тренажер. Наверное, до 6-го класса многовато, потому что люди стали жить в другом темпе. Но первые 2–3 года – бесспорно.

– Пока грамоте учат?

– Опять же, грамоте уже почти все выучены, когда в школу приходят. Вы никогда не видели, как проверяют детей на умение читать, писать и считать до того, как они придут в школу? Мне всегда хотелось учителей начальной школы спросить: «А вы что делать будете?» Все хотят получить готовенькое.

Но в том, что вы говорите, есть доля истины. Мы привыкли к повторяемости событий. Но если вы так закроете глаза и вспомните своих лучших учителей – у них же не было скучно на уроках. Учителей, у которых один урок не похож на другой, очень много.

Я всегда много преподавал, уже будучи завучем, директором преподавал, потом деканом и даже ректором. И у меня в школе однажды было четыре класса в параллели. Я обратил внимание, что уроки не получаются одинаковые! Ведь урок – это то, что с нами случается.

Содержание образования и учебные материалы – это разные вещи. Учебный материал у нас, предположим, Онегин. Мы разбираем образ Татьяны Лариной как типичной представительницы… – ну, и дальше по учебнику. Но – помните? Мы этот материал держим. Вот мы с вами вместе, а урок – это наше со-держание. Ваше и мое. И конечно, оно всякий раз будет разным, потому что в одном классе сидят дети с такими-то взглядами, социальным опытом, психологическими особенностями. А в другом классе – с другими.

Прохождение литературы в сегодняшней школе требует большого осмысления.

Нынешние дети – визуальщики. Они в 5 лет злятся, когда не раздвигается картинка телевизора.

Это я на своих внуках наблюдаю. И, судя по всему, здесь тоже должны произойти очень большие изменения.

– Вас внуки воспитывают, наверное?

– У меня много внуков, но контакт есть далеко не со всеми. Мужчины, с моей точки зрения, начинают общаться с внуками в возрасте, когда возникает содержательный диалог. Моя жена берет на руки новорожденного внука, и она счастлива. У меня не так.

– Сколько внуков у вас?

– Десять. У тех моих внуков, с которыми я общаюсь и которые постарше, совсем другое отношение к тексту. Одна из внучек меня тут очень удивила. Мы с женой, оба педагоги, ну куда мы можем повезти ребенка? В Петербург, в Царскосельский лицей, заодно в музей «Полторы комнаты». И я понял, что она, оказывается, читает тексты. Читает, слушает, смотрит? Я не могу вам этого сказать, но, когда мы ходили по Петербургу, я с интересом узнал, что эта восьмиклассница читает Достоевского.

«Информация и знания – не одно и то же»

– Я все время слышу один и тот же аргумент в пользу унификации учебного процесса. Что, дескать, ребенок переехал из Владивостока в Москву, и как же он будет учиться, если у него будет другой учебник, другая программа. Эта проблема действительно есть? Нам действительно нужно единое образовательное пространство?

– Расскажу историю, которую мне рассказал Исаак Давидович Фрумин, создатель института и первый директор Института проблем образования, в котором мы сейчас находимся, а ранее, как и я, – директор школы. Мы как директора с ним много общались, в том числе в тот период, когда школа переходила с 10 лет на 11. Была путаница, кто в каком классе, потому что одни уже начали переходить на эту систему, а другие нет.

И вот в школу приходит новый мальчик. Фрумин должен решить, в какой класс его поместить, и спрашивает про оценки в старой школе. Выясняет, что мальчик не отличник, но и не двоечник, а так – между «4» и «3». Определяет он его в класс, а через две недели, встретив в школьном коридоре, спрашивает про успеваемость. Мальчик отвечает: «Как там была, так и здесь. Только проблема есть: учебники все другие». И тут выясняется, что Исаак Давидович перепутал и посадил этого мальчика на класс выше. То есть в тот же 6-й класс, но по новой системе там уже программа 7-го. Но отметки те же.

Понимаете, те когнитивные навыки, те привычки к мыслительным операциям, которые мы создаем в голове у детей, очень мало отличаются от 5-го к 11-му классу.

Мы на самом деле когнитивную сложность расширяем, но не углубляем.

Недавно, готовясь к одной лекции, я заглянул в тесты по истории. «В каком году произошло Крещение Руси?» – и даны три цифры: две до Рождества Христова, одна после. Даже если ты не знаешь, в каком году произошло Крещение Руси, ты должен сообразить, что до Рождества Христова Русь вряд ли могли крестить.

В 11-м классе тоже есть аналогичный тест, но там уже ничего сообразить нельзя. Спрашивают, как называлась линия обороны, построенная финнами во время Русско-финской войны. Ты либо знаешь, что это «линия Маннергейма», либо нет. Таким образом, мы наращиваем в школе ширину знаний, но никак не идем вглубь. И это принципиальная ошибка.

– Но при чем здесь единое образовательное пространство и переход из одной школы в другую?

– Единое образовательное пространство может строиться на соотнесении учебного материала, а может – на соотнесении когнитивных операций. Хоть я и учитель физики, но давайте предположим, что мы оба – учителя литературы в 9-м классе, только у вас сейчас по программе Пушкин, а у меня Лермонтов. Если суть обучения состоит в том, чтобы знать, кто такая Татьяна Ларина, то тогда, конечно, нужен единый учебник. Но если вы учили разбирать и описывать образ на примере Демона, а я на примере Татьяны Лариной, то от смены учебника ничего не изменится.

Когда вводился стандарт 2004 года, то образовательные результаты были прописаны через компетентности, которые учитель должен дать ученику. В этом смысле мы с вами как учителя литературы должны были научить анализировать текст, и неважно, это «Евгений Онегин» или «Демон». На разном материале мы учим одному и тому же. Вот это и есть единое образовательное пространство.

– А сейчас требуют заучивать факты?

– Факты, информацию… Для нас информация и знания – это тождество. Но знания – это преобразованная в голове информация.

«Мы думали, что мы торгуем знаниями, а мы торгуем впечатлениями»

– Что вы думаете про ЕГЭ? Он же как раз построен на том, что люди натасканы на правильные ответы.

– Я вообще за ЕГЭ. Сам я не работаю с первокурсниками, а моя супруга работает с первокурсниками в лучшем университете страны, в МГУ. После введения ЕГЭ принципиально изменился состав студентов. Образование стало социальным лифтом. То же самое в Вышке, в Физтехе, в МИФИ и далее по списку.

Второе. Мы с вами уже говорили, что тот, кто учил, не должен проверять. Когда-то в школах на экзамене детям выдавали одинаковые ручки, чтобы учителя могли потом подправить контрольную по математике или сочинение так, как им нужно. Все это, к счастью, ушло в историю.

Теперь – совершенен ли ЕГЭ? Ну, конечно, не совершенен. Вообще совершенства не бывает.

Но уверяю вас, что те, кто активно ругают ЕГЭ, ни разу не заглядывали в задания. А там есть разные, в том числе очень хорошие.

И с моей точки зрения, написать микроэссе и уложиться в определенное количество знаков – задача более сложная, чем написать сочинение.

– Но не более осмысленная.

– Еще какая осмысленная. Вы попробуйте!

Есть такой старый анекдот, который очень любил рассказывать мой папа-профессор. Ему звонят и спрашивают, может ли он прочесть лекцию вместо кого-то, кто заболел. «Конечно!» – «А три лекции?» – «Легко!» Через некоторое время снова звонок: «А три лекции за два часа сможете?» – «Нет, не могу». – «Почему?» – «Готовиться надо». Понимаете? Уложиться в короткую форму очень трудно. «Цветы запоздалые» написать точно не проще, чем «Войну и мир». Попробуйте изложить мысль в 5 предложениях.

– Мы начали с вами говорить про онлайн, который все люто возненавидели за время ковида. Это был целиком негативный опыт? Цифровая школа – что вы думаете об этом?

– Первый вывод, который дала пандемия, – дети ходят в школу не учиться, а общаться. Как сказал замечательный теоретик образования, Александр Михайлович Сидоркин, «мы думали, что мы торгуем знаниями, а мы торгуем впечатлениями».

Второе. Пандемия показала, что онлайн-образование годится для определенных людей с определенного возраста. Многие старшеклассники были счастливы смешанному формату.

Предположим, я поступаю в Физтех. Я буду ходить на физику и математику, а литературу я уж как-нибудь прослушаю онлайн. И поучаствую в двух семинарах. И самое главное – посплю. Потому что дети, оказывается, страшно страдают от раннего вставания. Они все равно вечером не ложатся вовремя. Поэтому явный ответ старшеклассников: «Мы – за смешанный формат».

И третье, о чем я уже упомянул. В результате пандемии родители стали гораздо лучше относиться к школе. Она пришла к ним домой.

– Но многие ужаснулись.

– И стали очень уважать учителей. Вот увидели это все своими глазами – и стали уважать. Очень много хорошего есть у российских детей, но у них не сформирована учебная самостоятельность. И родители так страдали ровно потому, что учителей должна была заменить мама или бабушка. Дети самостоятельно учиться не умеют, потому что мы их в школе не отпускаем.

Я вообще отношусь к тем ненавистным сегодня специалистам образования, которые считают, что образование – это услуга.

«У многих умерли родные. Распались семьи. А вы им контрольный срез устраиваете?»

– Не услуга, а служение!

– Нет, это услуга. И медицина – услуга, и парикмахерская – услуга. Раз я заплатил за это деньги, то это услуга. Был такой выдающийся французский историк и философ, представитель «Школы анналов», Жак Ле Гофф. У него есть книга «Интеллектуалы в Средние века». И, в частности, он рассматривает процесс отделения школы от церкви. Стоял вопрос: плата или бенефиция? [Иными словами, учитель – это работа или церковное служение?] Если служение, то – келья, власяница, хлеб и вода. А если работа – то достойная плата и другая жизнь. А мы хотим, с одной стороны, значит, зарплаты и нормальной жизни. А с другой – чтоб к тебе относились, как к человеку, который лишил себя всего, чтобы учить.

– Хорошая мысль.

– Вот поэтому и услуга.

А теперь, смотрите, сейчас я сам себе ударю по языку.

Существуют в жизни моменты, когда услуга превращается в служение. И пандемия была именно таким моментом.

Меня убило, когда дети вышли после локдауна и учителя стали проверять у них, что они не знают по математике. И наказывать. Контрольный срез знаний – знаете такое гадостное словосочетание?

Люди в течение нескольких месяцев были в замкнутом пространстве. У многих умерли родные. Распались семьи. А вы им контрольный срез устраиваете? Может быть, лучше на время всю эту математику подальше задвинуть и стать для ребенка собеседником, более опытным советчиком. Помочь ему выйти из той сложнейшей ситуации, в которой он оказался. Поэтому для меня и опыт пандемии, и той сложной, конфликтной ситуации, в которой мы оказались сегодня, – это, если хотите, тест на учительство. Есть – Учитель, и неважно, по какому предмету. У него есть время, которое ему выделили для того, чтобы он общался с этими детьми. Так общайся, дорогой! Будь добр понять, что у твоего ребенка болит.

– Есть Учитель, а есть «училка». Это многими воспринимается как своего рода стереотип. Он ошибочный, как все стереотипы, но есть представление, что это женщина средних лет, не очень счастливой судьбы, с маленькой зарплатой.

– Во-первых, зарплата уже не такая маленькая, а в Москве и просто достойная. Во-вторых, если говорить о московских учителях, я только что был на семинаре, это женщина 45 лет, имеющая одного или двух детей, в половине случаев разведенная. «Я же тогда не знала, что проверять тетрадки надо, когда муж крепко спит». Но я думаю, что в 45 лет женщины других профессий тоже часто без мужей. Понимаете, мы как-то на учителях очень акцентируемся. У нас работает профессор Поливанова. Она как-то на выплеск одной из учительниц, что, дескать, плохо работается, ответила: «А вы в школу пришли по приговору суда или потому что вам это нравится?» А если пришли потому, что больше некуда деваться, то и станешь той самой «училкой».

Да, нам трудно. Нас, конечно, очень сильно испытывают.

Но когда к тебе подходит ученик спустя 20 лет и говорит: «Вы меня, конечно, не помните, но я у вас когда-то учился и ваши уроки до сих пор помню» – то вы не представляете себе, какой это эликсир. Более благодарной профессии, чем преподаватель, я в жизни не знаю. Если вы работаете так, что вас не благодарят – ну, значит, это не ваше. А если вы по-настоящему работаете учителем, то это самая благодарная профессия на свете.