Культура // Статья

Когда преподаватель — персонаж из хаоса: как и чему учили студентов Толстой, Кэрролл и Набоков

  • 26 июля 2019

Когда преподаватель — персонаж из хаоса: как и чему учили студентов Толстой, Кэрролл и Набоков
Фото: Cornell University

Каждый хороший писатель немного педагог, но многие авторы действительно работали в школах и университетах. Один проводил на учениках психологические эксперименты, другой получил теплое местечко в университете как приглашенная знаменитость, а некоторые имели равную склонность и к литературе, и к преподаванию. T&P узнали, как читали лекции Набоков, Бродский и Борхес, почему Родари совершил революцию в педагогике и зачем Воннегут представлял себя садовником, заходя в университетскую аудиторию.

Образовательные реформы Льва Толстого

Классик литературы не только писал поучительные романы воспитания, но и отдавал большую часть своих умственных и душевных сил преподаванию. Будучи учителем начальных классов в школе Ясной Поляны, он понял, насколько далека от совершенства феодально-бюрократическая система образования с ее зубрежкой и наказаниями.

Поездки по школам Европы не дали Толстому ничего нового, поэтому он начал разрабатывать собственное педагогическое учение и открыл 26 народных школ с самобытном укладом. Отталкиваясь от взглядов Жан-Жака Руссо о совершенной природе ребенка, Толстой пропагандировал «духовный ненасильственный переворот» и организовывал обучение без всякого принуждения, следуя естественным порывам детей. В его классах каждый сидел там, где хотел, учил то, что желал, и уходил домой когда вздумается.

Толстой резко критиковал схоластическую методику повторения и проверок материала с помощью контрольных работ: заученные наизусть главы из учебников он не считал знаниями. Писатель твердил, что ребенку необходимо начать творить в раннем возрасте, чтобы избежать беспрерывного подражания и копирования в будущем и уметь выражать свои мысли. Большую часть времени его ученики писали сочинения, рассказы и даже повести, которые Толстой публиковал в альманахах как примеры подлинной литературы.

Когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей… И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тонущих там Пушкиных, Остроградских, Ломоносовых. И они кишат в каждой школе.

Из письма Льва Толстого Александре Андреевне Толстой от 15 (30) декабря 1874 года

Искусство нравственности Джона Рескина

Один из влиятельнейших искусствоведов XIX века стал основателем кафедры изящных искусств в Оксфордском университете и первым же ее профессором. Хотя Рескин был и художником, свою главную роль в искусстве он видел в роли критика. Он считал, что его особый талант — выявлять и раскрывать величие других.

Рескин активно выступал за преобразование учебной системы и верил в образование, способное обогатить не только разум, но и душу, «движущую силу» человека. Такой подход предполагал, что студенты должны достигнуть «правильного морального состояния», чтобы заниматься творчеством и понимать искусство. Для этого они читали Платона и Аристофана, Шекспира и Чосера, критику социальной и политической экономии, изучали английскую и греческую историю, мифологию и геральдику и, конечно, полотна Боттичелли, Джотто и Гольбейна.

А еще рисовали. По мнению Рескина, лишь так студенты могли «говорить и видеть то, чего не сумели бы сказать или узреть иным образом, и усваивать определенные уроки, которые иначе не могли бы выучить». Одним из его учеников и главных поклонников был Оскар Уайльд, который однажды написал профессору: «В вас есть что-то от пророка, от священника, от поэта; к тому же боги наделили вас таким красноречием, каким не наделили никого другого, и ваши слова, исполненные пламенной страсти и чудесной музыки, заставляли глухих среди нас услышать и слепых — прозреть».

Учить и направлять — одно и то же слово. Образование не подразумевает научить людей тому, чего они не знают. Это значит научить их вести себя так, как они себя не ведут. Это не имеет ничего общего с обучением английской молодежи формам букв и приемам чисел… с которыми они затем превращают арифметику в мошенничество, а литературу в похоть. Это болезненная, постоянная и трудная работа, которую можно выполнить лишь добротой наблюдением, предупреждением, наставлением и похвалой, но прежде всего — примером.

Джон Рескин. «Оливковый венок»

Логические ухищрения Льюиса Кэрролла

Чарльз Лютвидж Доджсон после окончания Оксфордского университета получил пост профессора математики и логики в колледже Крайст-черч при условии, что примет духовный сан и обет безбрачия. Преподаванию он уделял мало внимания, лекции читал ровным механическим голосом.

Наука увлекала Доджсона гораздо больше. Вне аудитории он писал меморандумы, брошюры и книги («Евклид и его современные соперники», «Элементарное руководство по теории детерминантов»), проводил часы в напряженной работе с алгебраическими и логическими задачами. Некоторые из его решений значительно опережали науку своего времени.

Рабочий день Доджсона начинался с рассветом и продолжался после полуночи из-за мучительной бессонницы. Он совершенно не умел соблюдать режим труда и отдыха, из-за чего появились проблемы со здоровьем — мигрени и галлюцинации, а среди студентов сформировался образ чудаковатого профессора-педанта. Ученики скучали на его лекциях и подумать не могли, что свободное время Доджсон проводил в обществе дочери декана, рассказывая ей полную логических парадоксов историю Алисы в Стране чудес.

Доджсон не хотел славы писателя, боялся, что кто-нибудь упомянет опубликованную под псевдонимом «Алису» в приличном обществе. Однако литературоведы нашли множество пересечений между его художественными и научными текстами: и там, и там появляются мнимые числа, задачи по теории вероятностей, математические игры и головоломки. Все особенности его профессорской работы — сложные открытия, университетские связи, перенапряжение, приводящее к галлюцинациям — сплелись воедино в безумные и прекрасные сказки, напоминающие задачники по арифметике.

—…А уж кто хочет по-настоящему углубиться в науку, тот должен добраться до самого дна! Вот это и называется Законченное Низшее Образование! Но, конечно, это не каждому дано!…

— Мне вот так и не удалось по-настоящему углупиться! Не хватило меня на это. Так я и остался при высшем образовании…

Льюис Кэрролл. «Алиса в Стране чудес»

Эпатажные лекции Владимира Набокова

Набоков преподавал 18 лет — с начала эмиграции до публикации «Лолиты». Давал частные уроки английского, французского и стихосложения в Берлине, затем читал лекции по истории литературы, русскому языку и писательскому мастерству в США.

Материалы лекций для колледжа Уэллсли и Корнелльского университета он готовил в течение года — эти две тысячи страниц прослужили ему еще 20 лет. На каждом занятии перед ним лежала стопка бумаг, от которых он все же постоянно отвлекался: чертил схему дуэли Онегина и Ленского, маршруты странствий персонажей «Улисса» по Дублину, план квартиры Грегора Замзы или вагона из «Анны Карениной».

Однажды он погасил весь свет в аудитории, опустил шторы на окнах и в темноте начал рассказ: «На небосводе русской литературы…» Затем включил дальнюю лампу со словами: «Это Пушкин». После зажег следующий светильник в центре зала: «Это Гоголь». За еще одной лампой последовал Чехов, а свет, резко заливший зал от поднятия штор, возвещал Толстого.

Набоков не боялся громких выражений, чертил таблицы симптомов персонажей Достоевского, словно выдернутых из медицинского справочника, называл Рильке и Манна карликами или гипсовыми святыми по сравнению с Кафкой. Главного героя «Превращения» Грегора Замзу Набоков разбирал особенно подробно — рисовал его с разных ракурсов и отмечал, что только в обличье жука Замза понял, что «под жестким покровом на спине у него есть крылья».

За такие замечания его любили не только студенты, но и профессора, которые регулярно приходили послушать рассказы русского романиста. И это несмотря на крайне жесткую дисциплину: Набоков запрещал «разговаривать, курить, вязать, читать газеты, спать», менять места в аудитории, садиться рядом с друзьями и очень строго принимал экзамены.

Литературу, настоящую литературу, не стоит глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого «желудка» души. Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, — тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту, — тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови.

Владимир Набоков. «Лекции по русской литературе»

Лингвистическая эстетика Хорхе Луиса Борхеса

Признанный аргентинский писатель преподавал английский, древнеанглийский и историю литературы в Университете Буэнос-Айреса целых 20 лет, строго следуя одному правилу: «Каждое слово должно быть прочитано и интерпретировано». О чем бы ни шла речь, Борхес приходил к теории языковой эстетики. На занятиях он рассматривал слова как бы через увеличительное стекло: вынимал из общего контекста, оценивал их красоту или тяжеловесность, представлял писателя в миг, когда тот придумывал произведение. Борхес пользовался одновременно латинским, французским, немецким и скандинавскими языками, приглашая слушателей в увлекательное путешествие по следам слов, появившихся в книгах от «Божественной комедии» до «Беовульфа».

Борхес не давал никаких списков книг, считая, что «идея обязательного чтения абсурдна, с таким же успехом можно говорить о принудительном счастье», а также не терпел изучения литературы в соответствии с хронологией. Ему импонировал восточный метод преподавания философии, где тексты читают так, словно Аристотель спорил с Бергсоном, а Платон — с Юмом.

Я всегда говорил своим студентам, чтобы их библиографии были небольшими, чтобы они читали не критику, а сами книги. Возможно, они не все поймут, но всегда будут радоваться и слушать чей-то подлинный голос. Я сказал бы, что важнее всего в писателе — его интонация, важнее всего в книге — голос автора, доходящий до нас. Я посвятил часть своей жизни литературе и думаю, что чтение приносит нам счастье. Меньшее счастье дарует нам поэтическое творчество, или то, что мы называем творчеством; на самом деле оно представляет собой смесь забвения и воспоминаний о том, что мы прочитали.

Хорхе Луис Борхес. «Думая вслух»

Психологические эксперименты Уильяма Голдинга

Будущий нобелевский лауреат начал преподавать английский и философию в школе Уордсворта в Солсбери практически сразу после окончания университета. В работе его больше всего занимала психология подростков. Уже в то время он начал писать первые романы, в которых герои вступали в борьбу с природной стихией, однако издательства возвращали рукописи одну за другой.

Переломный момент в его жизни настал во время Второй мировой войны, когда молодой Голдинг отправился служить в военно-морской флот. Он на собственном опыте прочувствовал тщетность схватки с непреодолимой силой войны и увидел, на что способны люди в экстремальных обстоятельствах.

К преподаванию он вернулся, захваченный мыслями о природе человека, и стал устраивать дебаты, чтобы посмотреть, как далеко могут зайти школьники в условиях свободного противостояния. Когда дело дошло до грубой драки, ему пришлось вмешаться. Эта история подтолкнула Голдинга к созданию «Повелителя мух» — книги, в которой школьники в результате авиакатастрофы попадают на необитаемый остров и, утратив все социальные запреты, фактически превращаются в диких животных со стадным инстинктом.

Примерно в то же время турецкий социолог Музафер Шериф провел исследование под названием «Пещера разбойников». Он отправил 22 пятиклассников в летний лагерь в составе двух групп. Поначалу мальчики не догадывались о существовании «других», и в каждом из союзов образовалась собственная иерархия. Обнаружив друг друга, школьники начали настоящую войну, и психологу пришлось изменить условия эксперимента.

Постепенно «Повелителя мух» стали включать в обязательный список чтения во всех учебных заведениях мира. Голдинг же оставил преподавание и целиком посвятил себя писательству.

Какова величина группы людей, к которой мы стремимся принадлежать? Не думаю, что боги создали нас способными к логическим суждениям, — именно тут ошибаются ваши философы. Человек инстинктивно стремится принадлежать к какой-то группе. Свобода вовсе не простая вещь, потому что люди строят о ней теории. Вещь в себе, говоря афористично, определяется не мыслью, а чувством. Если вы свободно подчиняетесь местным правилам, то свободнее быть не может никто. Но если ваши чувства не охватывают большей реальности, которая создает эти правила, тогда вы не чувствуете себя свободными. На мой взгляд, образование, я имею в виду обучение, умение разбирать, что есть что, держать нос по ветру, если хотите — а что бы ни твердили ваши философы, все сводится именно к этому, — и есть способность охватить большую реальность.

Уильям Голдинг. «Двойной язык»

Фантазийная грамматика Джанни Родари

Сказочник, столь полюбившийся детям за «Приключения Чиполлино» и «Джельсомино в Стране лжецов», начинал свою карьеру как учитель младших классов. К преподаванию он относился без лишней серьезности и любому поучению предпочитал развлечение, рассказывая ученикам об окружающем мире и его законах через спонтанно сочиненные истории. Эту технику он развил из идеи автоматического письма основоположника сюрреализма Андре Бретона:

«Если бы мы располагали фантастикой, как располагаем логикой, было бы открыто искусство придумывания».

Навыки самостоятельного суждения он прививал играми — например, вызывал к доске двух школьников, каждый из которых писал по одному слову, а класс искал между ними связь, чтобы позже составить из этих рассуждений целый рассказ.

Свою педагогическую методику Родари изложил в пособии для учителей «Грамматика фантазии», которое стало учебником по развитию воображения. Он не судил детей за неправильные ответы и презирал учителей, которые это делали, называя их лицемерами и морализаторами, на коих лежит «огромная ответственность исправлять… самые маленькие и невинные ошибки, какие только случаются на нашей планете». Соображения по этому поводу он изложил в книге «Какие бывают ошибки» и заявил, что именно такие оплошности ведут к прогрессу, а мир был бы непередаваемо прекрасен, если бы в нем ошибались только дети.

Родари пытался перевернуть некоторые столпы системы образования, отчасти ему это удалось. Сегодня его советам следуют учителя по всему миру.

Учителем я был, скорее всего, никудышным, к педагогической деятельности не подготовленным, но интересовался я буквально всем — от индоевропейской лингвистики до марксизма. Достопочтенный кавальере Ремусси, директор публичной библиотеки города Варезе, хоть и повесил на самом видном месте, над своим рабочим столом, портрет дуче, не моргнув глазом выдавал мне любую книгу. Я думал о чем угодно, только не о школе. Но, смею утверждать, скучным учителем не был. Я рассказывал в классе — и потому, что любил детей, и потому, что сам был не прочь позабавиться — истории, не имевшие ни малейшего отношения к реальной действительности и к здравому смыслу.

Джанни Родари. «Грамматика фантазии»

Курт Воннегут и его цветник

До того как прославиться в качестве писателя, Воннегут перепробовал множество профессий, в том числе учил детей английскому языку в частной школе. Но заслуженную славу его педагогический талант получил уже в Университете Айовы, где после публикации «Колыбели для кошки» и «Сирен Титана» Воннегут вел писательскую мастерскую.

К образованию писатель относился неоднозначно. С одной стороны, Воннегут видел в нем толчок к познанию и творчеству, с другой — остерегался догм, которые могут сковать ум ученика. Кроме того, он часто повторял, что научить человека писать невозможно: этот дар проявляется лишь по воле Бога. И все же к каждому из студентов он старался найти свой подход, сравнивая учеников с цветами, а себя — с садоводом.

«Помните, что вы пишете для незнакомцев» — с этой фразы он начинал свои занятия. «Мы не любим жизнь, — говорил он, — мы не любим друг друга, мы мало знаем друг друга, никого не жалеем, мы даже не умеем найти слова, понятные „чужому“». В сущности, Воннегут учил студентов разговаривать с помощью чернил и бумаги.

Его ученик Джон Ирвинг вспоминал, что именно Воннегут помог ему отыскать собственный путь в жизни и в литературе, сэкономив много времени, которое так важно для молодого писателя. Сам же Воннегут нашел в университетской работе лекарство от депрессии и творческого кризиса, вспомнил, каким легким может быть сочинительство, и к окончанию одного из семестров завершил рукопись «Бойни номер пять».

В 1996 году, когда фильмы и телевидение полностью завладели вниманием как грамотных, так и неграмотных, мне приходится задавать себе вопрос — а чего стоит моя очень странная, если хорошенько задуматься, метода преподавания. Вот что получается. Умение соблазнять одними лишь словами на бумаге сэкономит кучу денег для будущих «Дон Жуанов» и «Клеопатр». Не надо будет платить деньги актеру или актрисе, чтобы воплотить свою идею, не нужно будет платить деньги режиссеру и так далее, не надо будет платить кучу денег всяким маниакально-депрессивным экспертам на тему того, чего же хочет большинство людей. Но все же — зачем я учу? Вот нам мой ответ. Очень многим людям смертельно нужно услышать от кого-нибудь такие слова: «Я чувствую и думаю так же, как и ты, тревожусь о том же, что и ты, хотя большинству народа на это плевать. Ты не один».

Курт Воннегут. «Времетрясение»

Метафизические экскурсии Иосифа Бродского

Эмигрировав из СССР, «воинствующий тунеядец» оставшиеся 25 лет своей жизни читал лекции по славистике и истории литературы в Мичиганском, Нью-Йоркском и Колумбийском университетах. Хотя Бродский не составлял подробного плана занятий заранее и начинал уроки с пространных бесед о поэзии, он долго и вдумчиво разбирал со студентами стихотворения, приглашая на экскурсию в мир звуков, образов и ассоциаций, сдобренных теориями по этике или метафизике. Он препарировал произведения в научных терминах, выявляя их «естественные биологические ритмы», и показывал ученикам, перед каким выбором ставила поэта каждая из строк.

Бродский задавал учить поэмы наизусть, что было совсем не характерно для американских профессоров, и подходил к оценке знаний предельно строго. За пропущенные запятые ставил двойки, считая это оскорблением автора, и выходил из себя, если ученики не могли показать на карте место рождения Гамлета.

Один из его учеников, теперь известный литературный критик Свен Биркертс, вспоминал об этих занятиях: «…Это была битва, в которую бросаешься, полный страха и трепета, встреча лицом к лицу с самой материей языка. Такая встреча могла заколебать почву под нашими основными представлениями о бытии. Временами казалось, что нас окончательно разоблачили — не только наше невежество и банальность представлений о поэзии, но и то, как мы представляем себе мир вообще. Я уходил с этих встреч за семинарским столом с ощущением, что существуют невидимые силы, клубящиеся вокруг меня, вокруг всех нас, и что жизнь, которую я веду, была отрицанием их власти над моей жизнью».

Главная максима, которой поэт хотел научить студентов, — «человек есть продукт его чтения», и, чтобы вырастить из них людей, с которыми есть о чем побеседовать, выдавал свой знаменитый «список Бродского».

Достоинство местной академической системы в том, что она достаточно гибка, чтобы включить в себя также и внеакадемическую перспективу. Когда преподавателем становится не академик, а человек вроде Одена, Лоуэлла или Фроста. Даже, простите, вроде вашего покорного слуги. То есть человек, который поэзий занимается, а не варит из нее суп. Когда преподаватель — персонаж из хаоса…

Из интервью Иосифа Бродского Соломону Волкову, 1978 год


Youtube

Новости





























































Поделиться

Youtube